Путь кочевника
Шрифт:
У этого мужчины проблем с изъянами не было. Скорее всего, раз уж у него три жены и вдоволь пищи, его уродства достались ему по наследству.
– Ну не стой ты, как столб, – забеспокоился мужчина. Он озирался – как-бы соплеменники не заметили и не перехватили странника, ведь он должен осеменить его жен первыми. Считалось, что от странников рождались сильные и выносливые дети, пусть и с уродствами, что доставались от матери. – Идем, тебе у меня понравится!
– Я здесь ненадолго, – сухо ответил Кан, двинувшись с места. Колеса повозки скрипнули и застучали по мелким камешкам. – Мне нужно выменять новые сапоги.
Лицо мужчины помрачнело.
– Зачем
Кан невольно глянул на его деревянную ногу.
– Э-э, да ты не беспокойся, найдутся и парные, да еще и твоего размера! Пошли скорее!
– Меня интересует только обмен. Я тороплюсь.
Мужчина ковылял рядом, а потому Кан услышал, что он бурчит какие-то ругательства себе под нос. Его лицо стало совсем темным, но мелкозубая улыбочка все же вскакивала на губах каждый раз, когда он бросал елейные взгляды на Кана.
– Э-э, ну куда тебе торопиться! Погости у нас, не пожалеешь! Моя третья жена из набрюшниц, ну то есть, с окраины. Взял ее для продолжения рода. Ну ты меня понимаешь, – он похабно подмигнул Кану. – Удовольствие то еще, конечно, но что поделаешь. А тебе она понравится! Вот увидишь!
Каждый раз, попадая к оседлым, Кан чувствовал, будто начинает задыхаться. От их назойливости, безостановочного словоизвержения, повернутости на спаривании и бог знает от чего еще. Все это душило его, стискивало так, как стены даже самого узкого ущелья никогда не смогут этого сделать. Но сейчас что-то было иначе. Кану казалось, что он наступил в дерьмо, оставленное на дороге лесным зверем, и этот запах тянется за ним, заставляя то принюхиваться, то задерживать дыхание, чтобы не вдохнуть его глубже.
Кан твердо решил, что, оказавшись в поселении, отделается от нового знакомого, и сразу пойдет на рынок.
Часовые показались за следующим поворотом. Они сдержанно приветствовали мужчину, назвав его Сербик, и завистливо поглядывали на Кана. В руках у каждого было копье. На руке одного из них не хватало трех пальцев, а лицо другого было обезображено лиловым наростом.
Дальше людей стало больше. Кану сделалось не по себе. Не только от количества прохожих, снующих туда-сюда, бросающих на него любопытные взгляды, тыкающих в него кривыми пальцами, пускающих слюни через отвисшие губы, но и от того, что оседлые сделали с лабиринтом. Из стен торчали десятки лестниц, упоров для переходов между жилищами – их делали из дерева, добытого наверху, – а сами стены, словно после неизлечимой болезни, истекали слабым дымком из проделанных в них отверстий. Отверстия эти прикрывали грязные, засаленные тряпки, жалко трепещущие на ветру. Хозяйки готовили обеды, а может, согревали воду для стирки или размягчения кожи, добытой охотниками. Уродливые дети весело бегали под ногами, но тут же останавливались, чтобы взглянуть на странника, раззявив рты. Обычные, по меркам Кана, ребятишки, сидели поодаль, шмыгая грязными носами. Отовсюду неслись запахи – непривычные, резкие, неприятные – голоса и гул поселения. У Кана закружилась голова.
Повозку кто-то дернул. Кан резко обернулся – один из уродливых мальчишек пытался стащить блестящую железяку. Сербик напустился на него, прогнал, показал кулак – будто помахал наконечником кувалды – и пошел дальше, ведя за собой Кана.
Ноша казалась неповоротливой, громоздкой. Она то и дело цепляла кого-нибудь в толпе, люди вскрикивали, оборачивались, сердито смотрели вслед.
Наконец, они дошли до перекрестка, где сходились все семь дорог. Здесь народу было больше всего. Беззубые старухи, молодые, но давно утратившие последние крохи привлекательности, девушки, грязные парни (явно с окраин), все они выложили на грубо связанные веревками, немытые и почерневшие лавки свои пожитки. У кого-то мухи топтали тушки птиц, у других пылились шкурки животных, у третьих были набросаны какие-то овощи. Но толпа их почти полностью игнорировала. По центру перекрестка, образующего круглую, просторную площадь, на самой видной его части, составили несколько столов вокруг бревна, вертикально вкопанного в землю. К нему, стоя ногами на одном из столов, был привязан истощенный молодой человек. Как не присматривался Кан, но физических изъянов у него найти не мог. Проходившие мимо поселенцы бросали в него огрызки яблок, плевали ему под ноги.
Кан остановился.
Ему было неприятно видеть мучения этого человека, но он понимал, что, вероятно, его привязали к столбу не просто так. Вероятно, он совершил преступление, за которое теперь и расплачивается. Но почему-то, Кану все равно стало его жалко.
– Что он сделал?
– Кто? Этот заморыш, что ли? – Сербик искал кого-то взглядом в толпе, а потому не заметил, куда смотрит странник. – Да почитай, много чего. Задумал неладное против нашей власти.
– Что именно?
Сербик удивленно посмотрел на Кана.
– А тебе не все равно?
Кан ответил ему взглядом, от которого что-то внутри Сербика сдвинулось, некий внутренний противовес. Он отвел глаза.
– Решил, видишь ли, что не нравится ему жить на окраине, что хочет он перебраться поближе к нашему брату. Тут его мыслелов и застукал.
– Кто?
– Да юродивый, которого наш главный при себе держит, – Сербик опасливо огляделся и заговорил тише. – Если ты чего не то думаешь, он это услышит, и тебя к столбу ставят. А там уж как пойдет. Может и простят, а может, как этого, казнят.
– Он что, просто подумал о ком-то плохо? – внутри у Кана стало пусто, прохладно, словно в доме, в котором много лет никто не жил. – Ничего не украл. Никого не убил. Его судят за мысли?
– Э-э, зря ты так! – запетушился Сербик. – Такие мысли опаснее всего! Вот посуди сам, если бы каждый урод с окраин начал так думать, через недельку-другую ему бы надоело свои думы обмусоливать, и он принялся действовать бы. А что тогда? Вот именно – они бы все к нам поперлись, и тогда бы совсем житья не стало. У этих отбросов свое место, вот пусть там и сидят. А начнут думать – к столбу их! – весело закончил он.
Простая, как заячье дерьмо, житейская философия Сербика была в его глазах непробиваемой.
– Если бы не мыслелов, нас бы уж давно здесь не было – все бы повымерли. Он шибко умный, пусть и юродивый. Наш главный держится за него, будто тот из золота сделан. Да и вообще, никакого суда, дело задохлика давно решенное. Не жилец он. Пойдем, нечего тут стоять, а то вон, народ уже смотрит.
Народ действительно смотрел во все глаза, правда, Кан перестал замечать их взгляды. Его притягивал, точно магнит, паренек, привязанный к столбу. Сложно было поверить, что за этим обреченным, испуганным лицом прячутся бунтарские мысли. Может, он просто хотел жизнь получше?