Путь Меча
Шрифт:
И вот Круг священного водоема по-прежнему чист и незамутнен, но на границе с ним все уплотняется, сгущается, накатывается гневный вал цвета дымящейся крови, грозя захлестнуть Круг приливом древней истины, приливом Сокровенной Тайны, и я падаю, падаю, падаю…
И я, вопреки всему, чувствовал себя богом.
Падшим богом.
Даже разбившись и перестав существовать.
Я вытираю рукавом слезящиеся глаза.
Мы с Куш-тэнгри долго смотрим друг на друга,
Единорог тоже молчит — он видел. Как и мы.
Молчит Обломок у меня за поясом — хотя я не знаю, что он видел и видел ли он хоть что-нибудь.
— Он в ярости, — тихо выговорил наконец шаман. — Я ощущал ярость.
Я кивнул. Я знал, кто — он.
— И он в страхе. Я ощущал страх.
Я еще раз кивнул.
— Джамуха скоро решится. Ты стоишь между ним и мягкорукими. И Джамуха пойдет на нас.
Я выделил для себя слово «нас». Значит, Неправильный Шаман уже сделал свой выбор.
— Спасибо, Куш-тэнгри.
— За что?
— За нас.
Шаман понимающе кивает и улыбается одними уголками губ.
— Ну что, Асмохат-та, — спрашивает он, — будем смотреть будущее? Твое будущее?
Я непонимающе гляжу на него.
— Это было не будущее, — объясняет шаман. — Раз было, значит, не будущее. Это — настоящее. Это — зародыш будущего. Будем смотреть дальше?
— Да, — отвечаю Я-Единорог.
И вновь окунаюсь в омут черных глаз.
…две стены воинов. Одна — впереди меня, другая — за мной. И ярость дышит мне в затылок; и ярость смотрит мне в лицо.
В двух шагах от меня — он. Джамуха Восьмирукий. Джамуха-батинит. В чьей руке шипит, полосуя воздух, короткая Чинкуэда, Змея Шэн.
Вот он — Джамуха.
И я не вижу его лица.
Я вижу островерхий кожаный шлем с металлическими пластинами; вижу легкий панцирь, но не настолько легкий, чтобы не ощутить дрожь Единорога, сомневающегося — пробьет ли он эту защиту или не стоит рисковать, работая наверняка; вижу шаровары черного шелка (не кабирской ли работы?), вижу мягкие сапоги с острыми носами, вижу…
Лица — не вижу.
И вижу косой рубящий удар, и радуюсь тому, что я его вижу, потому что Джамуха не сможет, никогда не сможет успеть увидеть, как лезвие Единорога на треть погружается в горло гурхана степей…
— …Нет!
Я в шатре.
Я беззвучно кричу.
И слышу крик Единорога.
— Нет! Не хочу! — кричим мы.
— Но ведь ты одержал победу, — искренне удивляется Куш-тэнгри. — Ты убил его.
— Я не хочу убивать его.
И я требовательно смотрю в глаза шаману.
— Будущее не в нашей власти, Асмохат-та.
— Я не хочу убивать его.
Шаман пожимает плечами и берется за клинок Единорога.
…Я не помню, сколько раз погружался в выхваченное из ненаступившего
— Нет!..
Я устало вытер пот со лба, вернул вздрагивающего Единорога в ножны и откинулся назад.
— Я удивлен, что ты смог хотя бы это, — замечает Куш-тэнгри.
— Что — это?
— Ты по-разному сражался. Хотя исход не менялся, да и не мог измениться.
— Мог, — упрямо говорю Я-Единорог. — Мог. Это я не смог изменить его. Но — смогу.
— Может быть, может быть, — как прежде, задумчиво бормочет Неправильный Шаман. — После встречи с тобой я уже ни в чем до конца не уверен. А это плохо. Шаман должен быть уверен. Иначе он — плохой шаман.
— Послушай, Куш-тэнгри, а что видел ты?
— То же, что и ты.
— Но я-то видел себя! Значит, и ты должен был видеть себя!
— Нет. Я себя не видел.
— Почему?
— Наверное, я умру до того, — равнодушно отвечает Куш-тэнгри, Неправильный Шаман.
И тогда я вновь обнажил Единорога, и Блистающий вновь потянулся острием к Шаману.
— Я устал, — сказал Куш-тэнгри.
Единорог не дрогнул.
Мы тоже устали.
Но нам нужно было вернуться к истоку; нам был необходим день сегодняшний и день завтрашний, но не день Шулмы.
Шаман как-то странно покосился на Единорога, словно видел его впервые, и взялся за клинок.
Рука его дрожала.
…я летел, летел высоко в небе, как птица, быстрей любой птицы. Закончился Кулхан, промелькнул подо мной Мэйлань, вот змеится Фаррский тракт, вот на горизонте вырастают очертания Кабира…
И я падаю, падаю, падаю, сбитый, как птица, влет; я падаю, сердце мое обрывается в звенящую пустоту, и я знаю, что не ошибся, что видел то, что видел, то, что опалило душу мою…
Над Кабиром медленно сгущалось кроваво-красное марево.
Огонь Масуда.
Глава 25
Неделю после этого я не хотел ни о чем думать. Словно в моей душе остался саднящий ожог, прикосновение к которому любой, даже самой незначительной мысли причиняло невыносимую боль.
И в конце трудного, тернистого пути всякого рассуждения было одно и то же: странник-мысль упирался в дверь горящего дома, из окон этого дома вырывались жадные языки Масудова огня, а на пороге стоял Джамуха-батинит, безликий гурхан, и горло его было открыто для меча.