Путь моей жизни. Воспоминания Митрополита Евлогия(Георгиевского), изложенные по его рассказам Т.Манухиной

Георгиевский Митрополит Евлогий

В этих нескольких словах я изложил мои церковные думы, а теперь мне бы хотелось разъяснить то недоразумение, которое заставляет некоторых лиц, не сомневающихся в искренности моей любви и преданности Православной Церкви, спрашивать меня не без укоризны, почему я, сторонник государственно-националистической политической линии в России, в Западной Европе, в эмиграции, уклонился к либерализму? Почему в то время как либералы после революционной катастрофы превратились в консерваторов, я как бы "полевел"? Когда же я был наиболее искренен, — теперь или тогда?

Я допрашивал свою совесть и должен искренно сказать, что в разные периоды исторической жизни я действовал и боролся на разных позициях и в разных направлениях, но неизменно за единый нерушимый идеал — за Церковь. Церковь — центральная идея моей жизни. Слава, величие, достоинство Церкви, любовь к ней — вот та нить, которая связывает воедино всю мою биографию и обусловливает все мои "позиции", все изгибы и повороты на моем пути. Я всегда горячо верил в спасительную силу религиозно-церковного воздействия на наш народ, и борьба за Церковь являлась главным мотивом, обусловившим направление всей моей деятельности. С этой целью я принял монашество. Не идеал личного аскетизма привлекал меня (может быть, это мой грех, каюсь в нем), а убеждение, что монашество есть благодатное средство

для сохранения огня любви к Церкви. Я хотел найти путь беспрепятственного, вне семейных забот, безраздельного служения Церкви, не размениваясь на мелочи житейских попечений. Впоследствии мое служебное положение сложилось так, что всегда поддерживало во мне напряжение воли к защите Святой Церкви от разнообразных нападений на нее, к борьбе за ее достоинство и свободу. Мне пришлось служить там, где шла самая острая борьба за православие. В Холмщине я впервые познал, что такое систематическое унижение нашей Церкви и нашего православного народа со стороны поляков-католиков. Я видел там великолепные костелы и рядом наши ветхие покосившиеся бедные церковки. С горячностью молодости я ринулся в борьбу. Поднять забитый холмский народ, помочь ему, пробудить его религиозное и национальное самосознание — какая высокая задача! Высокая, но и чрезвычайно трудная… Для борьбы была нужна поддержка. Я надеялся найти ее в государственной власти. Имел основание надеяться, потому что сильная, свободная Церковь была государству нужна. Конечно, для защиты Церкви приходилось ладить с государственным чиновничеством и с Государственной думой. Ах, как трудно было нашим государственным людям разъяснить значение Православной Церкви и зажечь их огнем сочувствия к ней! Роковая антиномия… Чтобы защищать православие от врагов, надо было пользоваться поддержкой государства, а пользуясь поддержкой государства, приходилось жертвовать церковной свободой, самым главным ее сокровищем. С помощью Божией мне как-то удавалось проходить между Сциллой и Харибдой, но как мучительна была эта борьба на разных фронтах, тем более что я по природе не борец; я люблю мир, покой, тихое, благодушное общение с друзьями, даже со склонностью полениться.

Самая упорная борьба всей моей жизни была за свободу Церкви. Светлая, дорогая душе моей идея… Я боролся за нее со всеми, кто хотел наложить на нее руку, не отступая перед тем, откуда угроза надвигалась, справа или слева, от чужих или от своих; и так же независимо, справа или слева, готов был принимать сторонников и соратников в стан борцов за Церковь. Приходилось отстаивать свободную церковную мысль, творчество, конечно, при условии, что оно было утверждено на незыблемых началах Слова Божия и Церковного Предания. Церковное творчество есть высший показатель церковной жизни, ее развития, расцвета. Истину Христову я привык воспринимать широко, во всем ее многообразии, многогранности. Узкий фанатизм мне непонятен и неприятен, и полемика, утверждающая "кто не с нами, тот против нас…", мне кажется, противоречит духу Святого Евангелия. Я ищу искру добра везде в этом бесконечном, необъяснимом Божием мире. Так, например, будучи убежденным монахом, я понимаю и чту христианскую семью, и резко отрицательные суждения митрополита Антония о семейной жизни я всегда выслушивал со скорбью. Все доброе, истинно человеческое хранит в себе искру Божию и не должно быть нам чуждо. Может быть, этой обращенностью души моей к миру, желаньем понять душу каждого человека, найти Бога — и объясняется моя любовь к природе, искусству, литературе и вообще ко всякой красоте в жизни. Нередко меня спрашивают: "как, вы до сих пор читаете романы?" Я смущенно отвечаю: "Да, читаю…" И верно, люблю следить за литературой, стараюсь не пропустить очередного тома "Современных Записок". Может быть, в этом погрешаю, ибо мне подобает отдавать свои досуги церковным писаниям духовной литературы. Я считаю светскую литературу одним из великих средств для воспитания человеческой души, почти столь же действенным, как природа, а ведь религиозно-воспитательное значение природы огромно. Как жаль, что современный человек все дальше и дальше отходит от природы! И как грубеет, черствеет душою, когда он лишается этого светлого, возвышенного и облагораживающего влияния в больших городах с фабриками и заводами, со всеми их техническими усовершенствованиями, со всем прославленным комфортом! Я так всегда ценил патриархальную простоту провинциальной жизни! Быть может, я даже склонен ее идеализировать, но я предпочел бы тихий русский провинциальный городок, село или деревню — стоящим на вершине современной культуры и цивилизации Парижу или Лондону; там, в тишине и простоте житейского уклада, лучше познается и раскрывается таинственная глубина человеческой души. А тут?.. Выйдешь на авеню Ваграм: светящиеся рекламы, разноцветные грубые огни, звонки кинематографов и эта вечно куда-то спешащая, суетящаяся, ко всему равнодушная, кроме своих личных эгоистических интересов, толпа… В такой суете трудно мыслям сосредоточиться и впечатления скользят по поверхности жизни, а душою овладевает какая-то безотчетная грусть, тоска… Люблю я и русскую народную старину, и наш народный, православный быт. Меня когда-то называли "мужицкий архиерей". Это прозвище я любил, оно отвечало моему тяготению к народу: церковным "народничеством" я всегда немного болел. Люблю благолепие нашего несравненного русского православного культа, чудесные песнопения, красивые облачения, торжественные архиерейские службы… Я готов носить заплатанную рясу и жить в самой скромной обстановке, но в Церкви люблю благолепие, ревниво отношусь я и ко внутреннему убранству храмов, люблю, когда на всем лежит печать художественного вкуса.

Мой интерес к людям и ко всему, что в мире есть значительного и прекрасного, связан в своих корнях, как я уже сказал, с чувством свободы, которая для меня настолько живая действительность, что я не представляю себе ни христианского отношения к миру, ни пастырства вне блюдения этой драгоценнейшей традиции православия. Внешнее право, закон… — значение этих основ жизни я преувеличивать не склонен. Государство строится на юридической основе — на праве, а Церковь отводит юридическим отношениям ограниченное место; область Церкви не право, а Правда, праведность. "По нужди и закону пременение бывает", — говорит великий апостол Павел (к Евр. 7, 12). Не человек для субботы, а суббота для человека; если нужно, можно в субботу и колосьями попользоваться. Какие чудные страницы отведены наставлениям о свободе в Евангелии: о превосходстве благодати над ветхозаветным законом, животворящего духа — над мертвящей буквой! Случается мне иногда не останавливаться перед строгим блюдением церковно-юридических требований. Вот, например, больной вопрос о расторжении брака. Иногда разводу жизнь ставит неодолимые препятствия. Нет нужных документов, и достать их нельзя из советской России (из "Загса"), нет и денег, чтобы заплатить за издержки,

а супруги, оказывается, уже лет 15–20 тому назад расстались и теперь обзавелись новыми семьями. В этих случаях, для избежания беззаконного сожительства, я даю развод, даже с нарушением строгой буквы закона. Не обвиню я и священника, если он когда-нибудь по нужде кого-нибудь повенчает без соблюдения некоторых формальностей (в запечатанном конверте храня до времени свидетельство о браке). Я не враг закона, не анархист, но я и не раб закона. Одно рабство допустимо, говорит апостол Павел, — рабство Господу, но это рабство есть высшая свобода, ибо раб Божий есть его сын во Христе. И тут иногда я получаю укоризненные письма: что вы смотрите! что делаете! Обер-прокурор по вас плачет!.. Обратите внимание — профессор вашего Богословского Института Федотов намеревается читать лекцию "Евреи и христианство" и т. д. А нападки на о. Сергия Булгакова? У "карловчан" не нашлось для него ни одного доброго слова, только осуждение: гордец! еретик! осудить! запретить!.. и проч. Разве такое беспощадное, жестокое, фарисейское отношение есть подлинное христианство, церковный подход к человеку? Не из страсти противоречия, не из желания снискать популярность защищаю я о. Сергия Булгакова, а потому, что знаю драгоценнейшие качества этого одаренного, высокодуховного пастыря.

Надо беречь внутреннюю, духовную свободу Христову и от политических посягательств на нее, и от уз формального восприятия Правды Божией. Однако "свобода", "терпимость" не значат попустительство греху. Как прекрасно говорит об этом святой апостол Павел (Гал.5,13)! Надо помнить, что в этом отношении существует грань непереходимая. Уступая в несущественном, формальном, надо быть непреклонным в вопросах принципиальных; когда затронута сердцевина Истины, совесть, тогда уступок быть не может. В области церковно-административной это сказывается на моих отношениях к епархиальному духовенству снисходительностью к слабостям и отдельным падениям, т. е. ко грехам не принципиальным, не затрагивающим христианских принципов пастырской совести. Но если я вижу, что повреждены самые корни, тут я строг и непреклонен. Властью я пользуюсь осторожно, считая лучшим способом воздействия не внешние репрессии, а внутренние — когда стремишься вызвать к жизни то доброе, что таится в душе человека. Но для этого надо уметь терпеть, ждать, когда семена прорастут. Епархиальное духовенство и я — мы одна семья, со своими делами и интересами (тут я допускаю некоторый оттенок клерикализма), и, как всякая семья, мы стараемся "не выносить сора из избы".

Любовь ко Христовой Свободе определяет и мое отношение к монашеству. Любимое мое детище! В его суровых трех обетах я вижу многовековым опытом добытые средства, освобождающие человеческую душу от всего, что ее опутывает, мешая ей свободно и беззаветно любить Бога и ближнего. Видеть в обетах самоцель — какое непонимание самой сути монашества! "Бог не Молох…" — любила говорить покойная игуменья Леснинского монастыря матушка Екатерина. Нестяжание, целомудрие и послушание только пути к достижению высшей свободы. Человек, освободившийся от самости (самолюбия во всех его проявлениях), неуязвим для обид, он являет великую моральную духовную силу, неотразимо действующую на других. Вот почему социальная работа миссионерского монашества плодотворна лишь на фундаменте аскетизма: без аскетической основы она легко попадает в тенета страстей: самолюбия, гордости, взаимного соперничества, что не только мешает успехам дела, но и просто его разрушает. Как часто хорошо задуманное общественное начинание оказывается недолговечным, умирает, разъеденное мелкими человеческими страстями!

В заключение скажу, что в своей церковно-административной деятельности я мало руководствовался заранее установленной программой, а отвечал религиозным насущным потребностям данного дня; "Довлеет дневи злоба (забота) его…" — говорит Христос. Считаю терпение огромной творческой силой: надо уметь ждать, когда из посеянного в землю семени покажутся ростки, и тогда, благословив эти прозябения, надо всемерно помогать им расти, согревая их теплотою любви и молитвы; но и тут нужно терпение: процесс роста таинствен, искусственно понуждать к быстрому произрастанию бесполезно, только помешаешь; можно лишь стараться создавать благоприятные для развития условия. Все живое в Церкви так рождается, так растет, цветет и плод приносит. Это великая тайна Церкви… Она ограничивает область личного творчества и инициативы пастыря, но и углубляет возлагаемую на него ответственность за все, что стремится пробиться к жизни и ожидает — как ждет брошенное в землю семя теплого дождя и ясного солнца — благословения и поддержки. Вне церковной свободы нет ни живой церковной жизни, ни доброго пастырства. Я хотел бы, чтобы мои слова о Христовой Свободе запали в сердца моих духовных детей и чтобы они блюли и защищали ее от посягательств, с какой бы стороны угроза ни надвигалась, памятуя крепко, что духовная Свобода — великая святыня Святой Церкви.

ПАМЯТИ МИТРОПОЛИТА ЕВЛОГИЯ

Восемь лет отделяют страницы "Заключения" от кончины Митрополита. Годы катастроф, перемен и переживаний неизгладимых… К сожалению, именно об этом периоде никаких последовательных записей Владыка не оставил. Я бы хотела, хоть в самой малой мере, заполнить этот пробел и поделиться своими воспоминаниями о встречах и беседах с Владыкой за эти последние годы. Быть может, они помогут запечатлеть его образ, каким он был в заключительный период его жизни.

Но прежде всего я хочу напомнить о празднике в "Татьянин день" 1938 года — о юбилее тридцатипятилетнего служения Митрополита в епископском сане. В своих мемуарах Владыка нигде о нем не упоминает (и это понятно), а между тем в его жизни день этот был важным событием. "До смерти не забуду этого знаменательного и радостного для меня дня…" — вспоминал он впоследствии.

Торжественная Литургия… Митрополит и сонм духовенства: три архиерея, 22 священника, 7 диаконов. Три хора. Ослепительное блистание люстр… Переполненный народом Александро-Невский храм…

После богослужения — речи, подношения, общеепархиальный адрес с бесчисленными подписями, депутации от приходов… Вся епархия до последней церковной общинки в каком-нибудь глухом углу Франции или за границей — все единодушно отозвались на юбилей своего Митрополита.

Вселенский Патриарх почтил торжество поздравительною грамотою и большой наградой — правом носить во время богослужений две панагии — привилегия, которой пользовались в России только Патриарх и митрополит Киевский.

Днем в соборе был прием депутаций (57). Это уже не церковноприходские делегаты, а представители "мирских" общественных организаций — благотворительных, просветительных и проч. Владыка, сияющий, торжественный, нарядный, в лиловой шелковой рясе, в ленте святого Саввы, при звездах святой Анны и святого Владимира… Поздравления и адреса, адреса и поздравления в течение двух часов… И не только юбилейные приветствия с излиянием чувств благодарности, преданности, почитания юбиляра, но и оценка культурной и общественной работы в епархии за долгие годы эмиграции.