Путь самурая, или Человек-волна
Шрифт:
Некоторое время перед глазами ещё мелькали вперемешку сцены из двух его жизней. Последнее, что он увидел – это слоновье лицо Ганеши под зонтиком. Затем появились какие-то крылатые длинноносые существа, подняли и понесли по воздуху так быстро, что смотреть и чувствовать уже не было сил.
Легче пуха
Первым, кто узнал о событиях в доме господина Фарунаги, был Ушиваки-Ноздря.
Неизвестно,
Ноздря так мчался в деревню, что даже забыл поклониться оленям в бамбуковой роще.
Старшие братья Сакон и Наики выслушали его, не задавая вопросов. Если их лица сохраняли до этой поры юношескую абрикосовую мягкость, то теперь резко проступила голая твёрдая косточка.
– Собирайтесь, – сказал Сакон. – Мы достигнем поместья Фарунаги в час Змеи. Это хорошее время для катаки-ути. Возмездие втройне свято именно в этот час, с семи до девяти утра.
– Погодите, я предупрежу о беде маму Сяку Кэна! Наверняка увечный даймё пошлёт к ней своих самураев! – крикнул Ноздря, выбегая из дому.
– Вот и хорошо! – кивнул Наики. – Не будем его дожидаться. Совсем ещё мальчик! Пусть рубит капусту деревянным мечом.
Они оседлали лошадей и поскакали прочь от восходящего солнца, стремясь обогнать свои длинные тени. Был ли у братьев какой-нибудь план? Да вряд ли они представляли, как будут действовать. Просто их самурайские мечи стонали в ножнах от несправедливости.
Сакон и Наики гнали коней, не глядя по сторонам, иначе заметили бы, как из реки выглянула выдра с человеческим лицом и долго провожала их взглядом. А это очень дурное предвестие!
Впрочем, братья ко всему были готовы. Когда не забываешь о чести самурая, и жизнь и смерть – легче пуха! Главное, слушать свою душу и свой меч.
Тем временем Ноздря уговаривал маму Сяку Кэна покинуть дом, и, хотя бы на время, укрыться в монастыре.
– Ты знаешь – это невозможно, – спокойно отвечала Тосико, не переставая помешивать рис в котле. – Дух моего мужа Ясукити обязательно заглянет сюда. Что он подумает, не застав меня дома? Это огорчит его! Да и Сяку Кэн непременно рано или поздно вернётся. Вот, погляди, вернулась же, наконец, наша кошка Микэшка – цела и невредима! – Она налила молока в миску и показала глазами на короткий кинжал за своим поясом. – Не беспокойся, Ушиваки-тян, я сумею себя защитить. Спасибо тебе и прощай – у меня ещё много забот по хозяйству.
Прибежав к себе и не застав братьев, Ноздря присел на огороде и едва не разрыдался – такая навалилась на него тяжесть. Он почувствовал себя ужасно одиноким, никому не нужным, ни на что не годным.
Кружился и порхал в воздухе тополиный пух, оседая на землю и сбиваясь в некоторое подобие длинных, чуть шевелящихся драконов, покровителей долины Ямато.
Не понимая, что теперь делать, Ноздря долго смотрел на этот небесный пух и на нежные пионы, которые расцветали вокруг дома. Любимые цветы его мамы.
Он ещё не знал, что и оба его брата, Сакон и Наики, уже на пути к той Чистой земле.
На лесной дороге, где накануне Сяку Кэн увидел среди деревьев пузатого Ганешу, на них напали две дюжины самураев из охраны князя Фарунаги.
Схватка была яростной и короткой.
Стальной дубинкой с крюком на конце вырвали меч-тати из рук Сакона. Серп, раскрученный на длинной цепи, впился Наики между лопаток.
– Пусть я на крючке, – прошептал он. – Однако карпа из пруда ещё замучитесь тащить.
И разрубил одного из нападавших от плеча до пояса, а другому отсёк голову.
– Кроши их, брат, как наш Ноздря капусту! – подбодрил Сакон, орудуя коротким мечом так лихо, что тот казался длиннее длинного, не менее шести сяку, и доставал противников, когда те не ожидали.
В тишине леса, пронизанного солнцем, одна за другой обрывались, как хрупкие побеги батата, жизни людей. Многие из них не более двадцати раз любовались цветением лотоса. Да было ли кому до этого дело?
Лишь белка тревожно зацокала на кедре и перебежала по стволу на другую его сторону, чтобы глаза не видели.
Где же сейчас Будда Амида? Почему не остановит эту бойню? Или не достаточно душ в Чистой земле и в смрадной преисподней?
Наики еле отбивался, стоя на коленях, не в силах подняться. Сакон, весь окровавленный, почти вслепую, продирался к нему, как медведь сквозь бурелом. Голова его была пробита кистенём, в груди торчали две стрелы, а в бедре засело копьё.
Однако мечи их не унывали! Даже странно, но они отражали удары и наносили всё новые и новые, калеча и убивая нападавших. Они вбирали в себя последние силы Наики и Сакона, чувствуя, что скоро остынут и превратятся в бездушную сталь. А пока они пели!
Кончался час мщения, час Змеи. И хоть им не удалось добраться до господина Фарунаги, зато слуги его получили сполна.
Песня мечей оборвалась вдруг. Братья лежали рядом, и лица их вновь обрели абрикосовую нежность. Недостойно самураю покидать этот мир с гримасой ненависти или отчаяния. Сакон и Наики просто исполнили свой долг, и не было злобы в их сердцах.
Их души, наполненные хвойным дыханием, поднялись высоко над лесом, всё ещё крепко сжимая ладони. Они оглядывались по сторонам, смущённые и растерянные, потому что расстались со своими мечами, а ещё потому, что теперь чувствовали и видели сразу так много, как никогда прежде.
Трудно с непривычки разобраться в новом времени и новом необъятном пространстве, когда всё рядом, почти неотделимо, – и твоё рождение, и смерть, и будущая жизнь. Мелькает, вспыхивает, озаряет, так что начинаешь понимать, наконец, зачем жил, и до боли стыдишься бесчестных поступков.
С усилием задержали они взор на родной деревне у карпова пруда, близ бамбуковой рощи.
Крестьяне работали на полях. В их доме братишка Ушиваки пристраивал деревянный меч на поясе, собираясь куда-то. А на другом конце деревни Тосико чистила боевые доспехи мужа и аккуратно складывала в сундук.