Путь Шеннона
Шрифт:
– Теперь уже ничего не поправишь, – произнес он наконец. – Если хотите знать мое мнение… все кончено.
Я стремительно нагнулся к нему.
– Да что же случилось?
– Такого у нас еще не бывало. Когда мамаша узнала от мисс Дири – насчет вас, конечно, – она очень расстроилась и без лишнего шума увела к себе Джин, а та подняла рев на весь дом. Тут отец пришел домой к чаю, и они долго совещались. Затем мамаша отправилась за Малкольмом, а отец поднялся к Джин и молился с ней добрый час. Даже в кухне и то слышно было, как она рыдала: казалось, у нее сейчас разорвется сердце. Но когда они сошли вниз, она уже не плакала. Она была очень бледная, но спокойная. Они ее уломали, понимаете?
– Что значит «уломали». Люк?
– Должно быть, взяли с нее обещание, что она никогда больше вас не увидит.
Прошла
Как раз таким старейшиной в своей семье и был Дэниел Лоу. Он все еще жил по книге Царств, книге Чисел и Второзаконию. И среди грохота века машин, оглушающего рева джазов и соблазнительного мерцания кино он вырастил детей в этой традиции, держа их в повиновении не с помощью страха, ибо он не был тираном, а с умеренной твердостью руководя ими и неуклонно воздействуя на них прежде всего своей глубокой верой, примером всей своей честной жизни. Обычное, слегка ироническое представление об евангелисте, проповедующем на уличных углах, было столь же неприменимо к Дэниелу Лоу, как, скажем, сравнение чахлого ростка со стройным дубом. Он не принадлежал к числу тех, кто робко предлагает душеспасительные брошюры прохожим или гнусавым голосом затягивает псалмы. Это был настоящий апостол Павел, смелый и справедливый, который, одним гневным взглядом усмирив змия зла, способен был затем раздавить его под пятой. Были у него, конечно, и недостатки, которые вытекали из самих его добродетелей. Взор его был тверд, но смотрел он только прямо перед собой. Компромисс был недоступен ему, и все предметы казались либо черными, либо белыми. Вне сверкающей орбиты его веры существовала лишь тьма, полная соблазнов для избранников, где на каждом шагу, будто корни в дремучей чаще, разбросаны силки Сатаны. Терпимость он считал непозволительной слабостью – этого слова он просто не понимал. Если человек не принадлежал к числу «спасенных», то – увы! – он был проклят навеки. Вот это-то и удерживало его дочь многие годы на тернистом пути, уберегало ее от скверны танцев, игр в карты и театра, ограничивало выбор ее чтения «Благими деяниями» и «Продвижением паломничества», и сейчас молитва и отцовская воля заставили ее сквозь слезы дать обещание отказаться от своего недостойного воздыхателя.
Все это промелькнуло в моем сознании, пока я сидел напротив Люка в сыром зале захудалой пивной, и, хотя от этих мыслей у меня загудело в голове, точно я с разбегу ударился о каменную стену, хотя я был глубоко обижен на Джин за ее предательство, – я не мог, просто не мог отказаться от нее.
– Люк, – взволнованно сказал я, – ты должен мне помочь.
– Чем? – с явной неохотой спросил он.
– Я просто должен увидеть твою сестру! – в бесконечном отчаянии воскликнул я.
Он молчал. Вытерев губы запачканным в муке рукавом, он с сочувственной улыбкой посмотрел на меня.
– Ты же знаешь, что можешь это сделать, – продолжал я. – Я подожду тебя здесь, а ты сбегай домой и попроси Джин выйти ко мне.
Все так же спокойно он с сожалением покачал головой.
– Джин нет дома. Она уехала.
Я молча уставился на него, а он неторопливо разъяснил мне:
– Сразу видно, что вы не знаете отца. Ее вчера вечером отправили к нашей тетушке Элизабет в Бетнал-Грин. Она будет жить там четыре месяца и заниматься, а потом приедет сюда держать экзамены. – Он помолчал. – Миссис Рассел, нашей тетушке, даны инструкции вскрывать все ее письма.
Бетнал-Грин, предместье Лондона, до которого отсюда более трехсот миль, – да разве туда сможет добраться этот злодей Шеннон! И никаких писем – запрещено! Ох, этот мудрый, изобретательный Дэниел! Настоящий пророк Даниил в Судный день. Я замер, глаза моя – как назло – были полны слез.
Молчание длилось долго; я очнулся от задумчивости, услышав голос Люка, который, желая утешить меня, спросил:
– Не хотите ли еще пивка?
Я поднял голову.
– Нет, спасибо. Люк. – Во всяком случае, хоть он-то доброжелательно относится ко мне. – Да, кстати,
– Можете не спешить.
– Да нет, он ведь тебе нужен. – Я видел, что Люк отнекивается только из вежливости. – Он на полянке за вашим домом. Я очень осторожно обращался с ним. Вот ключ.
Он без дальнейших возражений взял ключ, мы поднялись и вышли. На улице он огляделся по сторонам и с грустным видом, но дружески пожал мне руку. Я направился на вокзал.
Дождь разошелся вовсю: вода стекала по желобам, мостила грязью улицы, и все вокруг казалось бесконечно серым и унылым.
«О господи, – с внезапно пробудившейся болью подумал я, – почему я здесь, в этом мрачном, заброшенном городишке? Как бы мне хотелось очутиться сейчас где-нибудь под ярким солнцем, вдали от всех неприятностей, неуверенности и бесконечной борьбы! Плыть бы сейчас на ладье вниз по Нилу или любоваться голубым Тирренским морем с ярко-зеленых холмов Сорренто. А впрочем, к черту все эти красоты – разве есть что-нибудь лучше туманного, мрачного Бетнал-Грина!»
Но я знал, что там я никак не могу очутиться.
8
После этого все беды сразу обрушились на меня… Но я попытаюсь спокойно и по порядку рассказать о том, что произошло. Я не намерен без конца говорить о своем душевном состоянии. Оно было ничуть не лучше погоды с ее непрекращающимися дождями и резкими штормовыми ветрами, от которых с деревьев слетали еще зеленые листья и целые ветки, образовывавшие на аллее мокрый настил.
Работы у нас в больнице было сейчас по горло, особенно много прибывало больных дифтерией, эпидемия которой разразилась в западной части Уинтоншира. Я сам в свое время переболел этой болезнью и, очевидно, поэтому жалел поступавших к нам детей. До сих пор мы могли гордиться результатами: ни одного смертного случая, и мисс Траджен с гордым видом расхаживала по больнице, точно это являлось ее личной заслугой. И, возможно, так оно и было; я все больше и больше преклонялся перед ее деловой сметкой и в душе невольно начал восхищаться этой добросовестной, умной, неутомимой боевой лошадкой, чьи скрытые достоинства намного превосходили те менее привлекательные качества, которые сразу бросались в глаза. Но я предусмотрительно не сообщал ей об этом. Вообще я не склонен был к разговорам, а если и говорил, то одни грубости.
И вот вечером третьего ноября – эта роковая дата навеки запечатлелась в моей памяти – я, еле волоча ноги, понуро вернулся из изолятора к себе и бросился в кресло.
Я не просидел и десяти минут, как услышал настойчивый звонок. Звонил телефон у моей кровати – еле слышно, так как, уходя из изолятора, я забыл переключить рычажок. Я прошел в спальню и устало поднял трубку.
– Алло.
– Алло! Это доктор? Какое счастье, что я тебя поймал. – Даже несмотря на плохую слышимость, я уловил в голосе облегчение. – Это говорит Дьюти, Алекс Дьюти из Дрима. Доктор… Роберт… Ты должен кое-что для меня сделать.
И, прежде чем я успел что-либо сказать, он продолжал:
– Это насчет нашего Сима. Он уже неделю болен дифтерией. И ему все не легче. Я хочу привезти его к вам в больницу.
Я ни минуты не колебался. Хотя больница была переполнена и Алекс, живший за пределами нашего графства, вообще не мог претендовать на место, мне и в голову не пришло отказать ему.
– Хорошо. Пусть доктор напишет справку, и я с утра пришлю за ним скорую помощь.
– Нет, нет, – поспешно возразил он. – Мальчонка совсем плох, Роберт. Я уже вызвал машину – она стоит у дверей, и мы завернули его в одеяла. Я хочу привезти его сейчас же.
Я не был убежден, что поступаю правильно, соглашаясь в обход всех правил сразу принять больного. Однако я был слишком привязан к Алексу, чтобы не пойти ради него на такой риск.
– Тогда приезжайте. Дорога займет у вас около часа. Смотрите только не простудите его.
– Хорошо. И спасибо, дружище… спасибо.
Я положил трубку и, выйдя в коридор, пошел в комнату начальницы. Однако свет у нее уже был погашен, и мне пришлось прибегнуть к звонку и вызвать ночную дежурную – сестру Пик. Когда она вышла ко мне, я велел ей приготовить койку в боковой комнате отделения «Б», маленькой и уютной, куда обычно помещали частных пациентов, – сейчас это было единственное свободное место. Затем я сел и стал ждать.