Путь Шеннона
Шрифт:
Уже самая его стремительность немало способствовала укреплению его авторитета, да и действовал он круто, энергично, прибегая порой к весьма драматическим приемам. Он поистине обладал чутьем по части постановки диагноза и, пересыпая свою речь крепкими выражениями, не колеблясь выносил приговор. Работал он, как каторжник, не жалея себя, и вовсю распекал своих пациентов. А они любили его за это. Прописывал он всегда самые сильнодействующие средства и в максимальных дозах. Пациент же, после того как его сильнейшим образом прочистило или он жесточайше пропотел, говорил, понимающе покачивая головой:
Мейзерс болезненно переживал свой маленький рост, однако, как все низенькие люди, отличался тщеславием и положительно упивался своим успехом. Ему нравилось сознавать, что он одержал победу там, где рядом с ним другие врачи терпели поражение, и любил, задыхаясь от смеха, рассказывать, как он «обскакал» какого-нибудь своего коллегу. Но больше всего он наслаждался сознанием того, что, хоть он и работает в бедном районе, в жалком кабинетишке и имеет всего лишь диплом об окончании общего курса, живет он в большой роскошной вилле, ездит в машине «Санбим», может дать дочери отличное образование, подарить жене красивое меховое манто – словом, как он говорил, живет, точно лорд. К деньгам он относился с необычайным уважением. Хотя брал он со своих пациентов очень немного – от шиллинга до полукроны, – но требовал, чтобы платили только наличными.
– Стоит им узнать, что они могут пользоваться вашими услугами задаром, доктор, – предупредил он меня, – и вам крышка.
В ящике письменного стола ом держал большой замшевый мешок, в котором когда-то хранились акушерские щипцы и куда теперь он складывал гонорар. К концу приема мешок раздувался от денег. В первый день моего дежурства, когда я уже собирался закрывать кабинет, в комнату неожиданно вошел доктор Мейзерс, взял мешок и с видом знатока взвесил его на руке. Затем посмотрел на меня, но не сказал ни слова. И хотя он и виду не подал, я почувствовал, что он доволен.
В начале второй недели, придя в понедельник вечером, чтобы вести прием, я сунул руку в карман и вынул оттуда фунтовую бумажку.
– Возьмите. – Доктор Мейзерс быстро вскинул на меня глаза, но я продолжал: – Девочка, на которую наехал грузовик, поправляется. В пятницу был здесь ее отец и чуть не насильно вручил мне гонорар. Славный малый: он так благодарил меня.
Лицо Мейзерса приняло какое-то странное выражение. Он скрутил сигарету, откусил кончик с торчавшими из него волокнами табака и выплюнул на пол.
– Возьмите это себе, – наконец сказал он.
Я раздраженно отказался:
– Вы платите мне жалованье. Все, что я беру с больных, – ваше.
Наступило молчание. Он подошел к окну, потом вернулся на свое место, так и не закурив сигареты.
– Сказать вам кое-что, Шеннон? – медленно произнес он. – Вы у меня первый честный помощник. Давайте на эту бумажку пошлем девочке винограда и цветов.
Любопытный он все-таки был человек – хоть и любил деньги, но скупостью не отличался и мог не задумываясь тратить их на себя и других.
После этого случая доктор Мейзерс гораздо сердечнее стал относиться ко мне. Он держался со мной на дружеской ноге и с гордостью показывал мне фотографии своей жены и семнадцатилетней дочери Ады, заканчивавшей обучение в
В четверг, возвращаясь под вечер в «Глобус», я заметил в сгущающихся сумерках на противоположном тротуаре мужскую фигуру, показавшуюся мне знакомой. При моем приближении терпеливо поджидавший кого-то человек медленно двинулся мне навстречу. Обстоятельства, при которых мы расстались, были таковы, что у меня сердце захолонуло, когда в этом человеке я признал Алекса Дьюти.
Уже поравнявшись друг с другом, мы еще долго молчали; я с удивлением заметил, что он не решается заговорить и волнуется куда больше меня. Наконец он тихо произнес:
– Я хотел бы сказать вам одно слово, Роберт. Можно зайти?
Мы прошли через качающиеся створки дверей и поднялись ко мне в комнату; переступив через порог, он поставил на пол ящик, который до сих пор держал под мышкой, и присел на кончик стула. Вертя в натруженных умелых руках шапку, он смущенно смотрел на меня открытым, честным взглядом.
– Роб… я пришел просить у тебя прощения.
Ему стоило немалого труда выговорить это, зато ему сразу стало легче.
– На прошлой неделе мы были в Далнейрской больнице. Мы собрали на чердаке все игрушки Сима – жена надумала отвезти их больным детям. Потом мы долго беседовали с начальницей. И она по секрету все нам рассказала. Мне очень жаль, что я напрасно обвинил тебя тогда, Роберт. Сейчас я за это готов отрезать себе язык.
Я просто не знал, что сказать. Всякое проявление благодарности необычайно стесняло меня. Я был очень огорчен тем, что нашей дружбе с Дьюти пришел конец, и сейчас очень обрадовался, узнав, что недоразумение выяснилось. Я молча протянул ему руку. Он сжал ее, точно в тисках, и на его обветренном красном лице появилась улыбка.
– Значит, снова мир, дружище?
– Конечно, Алекс.
– И ты поедешь со мной на рыбалку осенью?
– Если возьмешь.
– Возьму, – веско произнес он. – Понимаешь, Роб, со временем все проходит.
Мы немного помолчали. Он потер руки и с любопытством оглядел комнату.
– Ты все еще занимаешься своей научной работой?
– Да.
– Вот и прекрасно. Помнишь, ты хотел получить пробы молока? Я принес их тебе.
Я подскочил, точно через меня пропустили электрический ток.
– У вас снова заболел скот?
Он кивнул.
– Тяжелая эпидемия?
– Очень, Роб. Пять наших коров перестали кормить телят, и, как мы ни старались их спасти, они подохли.
– И ты принес мне пробы их молока? – я весь напрягся от волнения.