Путь в архипелаге (воспоминание о небывшем)
Шрифт:
Потом тот, что сидел в самом центре, поднялся на ноги и пошёл вверх. Неспешно, как и раньше, опустив морду к снегу, к чёрным овалам моих следов. Потом — когда ему оставалось метра два — он вновь сел. И рассматривал меня спокойными мрачными глазами. Из ноздрей влажного чёрного носа вырывались коротенькие струйки пара.
Не знаю, сколько мы ждали, глядя друг другу в глаза. Наконец волк моргнул — как-то печально — и, повернувшись, пошёл вниз. Не останавливаясь, прошёл через строй своих товарищей — и двинулся к лесу. А шестеро остальных — попарно
Я тяжело убрал палаш. Несколько секунд ещё всматривался в мельтешение теней на опушке. И нагнулся за тушей оленя.
* * *
Не помню, как я — уже в рассветной инеистой мути — прошёл последний километр. То есть — вообще не помню. Просто я ткнулся лицом в какие-то странные густые кусты, чуть не выколов себе глаза, не смог пролезть и побрёл в обход. Меня швыряло на ходу из стороны в сторону, я уже не вытаскивал ног из снега, а бороздил ими белые завалы.
— Танюшка! — заорал кто-то (меня качнуло назад, в сторону от голоса). — Танюшка, иди скорей! Олег поморозился!..
…Меня привела в себя боль в левой руке и левой стороне лица. Боль была ужасная, казалось, что меня жгут головнями, а главное — она не утихала, беспощадно вгрызалась в тело, полосовала его огненными бичами.
— Огонь… уберите огонь, не надо… — застонал я, не открывая глаз и не понимая, что со мной происходит. Негры? Меня пытают? Но почти тут же знакомый и родной голос Танюшки ласково защекотал мне ухо:
— Потерпи, Олежка, потерпи, родненький… теперь всё будет в порядке, только потерпи…
— Больно, Тань, — пожаловался я и снова застонал без слов — боль нарастала, хотя это, казалось, было просто невозможно.
Левый глаз у меня не открывался, но правым, распахнутым, я увидел, что Танюшка (мы с ней были в одном спальнике недалеко от огня, у снеговой стены) щекой лежит на моей левой щеке, дыша мне в нос. Моя левая рука, судя по ощущениям, пробивавшимся сквозь дикую боль, находилась у неё между бёдер.
Она меня отогревала своим теплом. Но признаюсь — я не испытывал благодарности: только боль. Танька казалась мне живым кипящим свинцом.
Пределы человеческой выносливости всё-таки существуют. Я просто не в силах был больше выносить этой муки.
Я завыл. Частичкой мозга я понимал, что Танька спасает мне руку и лицо, но сделать ничего не мог, не мог заставить себя замолчать.
Я орал. Танюшка плакала и утешала меня. Хорошо ещё, хватало воли не вырываться.
— Орёт?
Я увидел сперва меховые сапоги и низ длинной куртки, потом — исхудавшее лицо Вадима. Его тёмные от мороза и ветра губы улыбались, в глазах отплясывало вприсядку пламя костра.
— Орёт, значит, будет цел, — он наклонился: — Ингрид уже собиралась тебе руку резать.
— Ё… — я заткнулся. Боль не уменьшилась; терпя её, я спросил Вадима: — Все… вернулись?
— Все, все, — кивнул он. — Еды хватит на неделю. Сыты не будем, но и не сдохнем, а там посмотрим…
— Не потеплело?
— Холодно, —
— Шестеро, — ясно было, как он догадался о неграх. — Внимательней надо… ой мамочка родненькая, да больно же мне, больно, больно, боль-но-о-о!!!
— Терпи, — бессердечно сказал Вадим.
Танюшкины слёзы кипящим металлом падали мне на щёку…
…Глаз у меня открылся уже на следующий день. Но, забегая вперёд, скажу, что мои левая рука и нос так и остались очень чувствительными к холоду. А пятна обморожения прошли лишь к концу зимы.
* * *
Снег пошёл вновь. Стало намного теплее, было безветренно и, казалось, можно бы и радоваться… но снег падал так густо и непрестанно, что это пугало. В движении бесконечных, очень больших белых хлопьев было что-то обрекающее. Словно снег решил засыпать всё и всех, превратить весь мир в белёсую пелену, остановить всякую жизнь — и лишь на этом успокоиться.
— Как после ядерной войны, — сказал Серёжка Лукьяненко. — Зима на много лет.
— Какая зима на много лет? — спросил Джек. Сергей пожал плечами:
— Ну, так учёные говорят… Если будет ядерная война, то в небо поднимутся тучи пепла, закроют солнце… Похолодает, и начнётся долгая зима. Её ещё так и называют — ядерная зима.
— Хватит тебе, — не зло, а как-то тоскливо оборвал его Сморч.
Мы сидели за ветрозащитной стенкой с навесом вокруг большого костра. Кое-кто уже спал, скорчившись в спальнике на густо набросанном лапнике. Олег Крыгин затачивал шпагу, и равномерное вжиканье падало в тишину вместе со снегом. Над костром падение хлопьев переставало быть равномерным и спокойным, снег начинал кружиться, танцевать, а потом таял в потоках тёплого воздуха. Это было даже красиво.
— Надо идти на юг, — сказал Саня. Он сидел напротив меня, волосы сосульками свисали на лицо, путаясь с тенями. Казалось, что они шевелятся. — Мы не выдержим тут всю зиму.
— На юге негры, — сказал Вадим.
— Зима, — возразил Саня, — зимой они тут не остаются постоянно… Олег убил шестерых, а они даже не чухнулись. Ушли, конечно.
— Куда ушли, конкретно? — уточнил я, не поднимая глаз. Мне хотелось есть, но это чувство было далёким и даже уже привычным.
— На юг, — повторил Саня.
— Зимой мы не перейдём Пиренеи.
Саня промолчал, плотнее закутавшись в одеяло, наброшенное на плечи. Он и сам это знал.
— Мы переживём эту зиму, — упрямо, почти заклинающее сказал я. — Верьте мне. Переживём.
Танюшка обняла меня, прижалась. Я закинул её и себя плащом, прикрыл глаза. Тепло костра гладило лицо, и я подумал, что это немного похоже на солнце. Только вот обмороженная часть лица начала болеть, и я, с досадой открыв глаза, отстранился.
Было совсем тихо, даже Олег перестал затачивать шпагу. Танюшка спала у меня на плече, съёжившись под плащом. Вильма глядела в огонь расширенными, остановившимися глазами.