Путь вперёд
Шрифт:
Сначала под руку попадаются те, что я читал в школьные годы. Они покрыты густым слоем пыли. В основном, это античная литература. Друг за другом на полку отправляются Гомер, Софокл, Эврипид, Платон, томик речей Лисия, собрание стихотворений Катулла, Гораций. За ними следует философия, обременявшая мою голову, кажется, век назад; Кант, Лейбниц, Вольтер – когда-то я смотрел на них с восхищением, а теперь в душе моей всё переворошилось, словно кто-то коварной рукой смутил чувства, знания и представления о мире. Со страниц раскрытых учебников на меня надменно взирают учёные; глупо, очень глупо, но мне хочется наклониться
Когда-то я не только учился, но и учил по этим учебникам, видел в них собрание мудрости поколений, изречения учёных умов. Куда пропали пыл и верность знаниям? Может, знания были неверны? Или, вернее, непрактичны. Долгое время на фронте ценность имело одно – практичность, то, что поможет выжить; человек же, обладавший такого рода знаниями, имел для нас несравненно больший вес, нежели все учёные мира вместе взятые.
Возвратившись к прежней жизни, я обнаружил, что былые чувства уважения во мне выкорчеваны, остались только фронтовые идеалы. С такой неразберихой в голове преподавать что-либо опасно; дай мне только волю, и, задумавшись, я выдам: «Да, дети, Ньютон, конечно, гений, но знали бы вы Ганса Шефера, который под угрозой обстрела покинул блиндаж и вскоре вернулся с жирным гусем на руках».
Голод побуждает нас быть либо варварами, либо героями; Ганс для нас однозначно был героем, ведь в тот вечер мы легли спать сытыми.
Мысли снова завели меня слишком далеко. Подобрав оставшиеся книги с пола в взгромоздив их на полку, я перебираюсь к следующей сумке. В ней моя старая одежда; развесив её в шкаф, я с удивлением замечаю, что она не вызывает во мне воспоминаний или ассоциаций.
На дне сумки я нахожу пару новых кожанных ботинок. В памяти оживают картины яркого лета: прохладный, чистый воздух, солнце, город и Людвиг – счастья полные штаны, ведь он задёшево купил такие хорошие ботинки! Он не мог на них налюбоваться, представлял, как будет носить их осенью, но случилась война, и через пять месяцев ему оторвало обе ноги. Мать его не знала подробностей его смерти, я не на столько жесток, чтоб описывать такое, поэтому, навязав мне его ботинки, она списала мои слезы на боль по многолетней дружбе. В общем, она права.
Ранее дремавший у кресла, Принц навостряет уши и подходит к двери. Вскоре раздаётся стук.
Неужели вернулись те двое? Или пришли новые попрошайки? Я хмурюсь и не желаю открывать. Однако стучат настойчиво. Отворив дверь, я вижу не солдат, не хулиганов, а девушку; она уставшая, волосы её растрепаны, а под горящими глазами мешки. За неё робко прячется, не отпуская её руки, ребёнок.
– Пустите переночевать, пожалуйста? – огрубевшим голосом сипит девушка, и я даю им пройти.
– Конечно… – бормочу я, опешив. – Здесь, правда, холодно.
– Нам не привыкать, – отзывается гостья. – Где мы можем лечь? Надеюсь, мы вас не потревожим.
– Нисколько, – возражаю я, и из глубин моего
Малыш снизу вверх смотрит на девушку и шепчет:
– Я голоден, мам.
В раздумьях, она кусает губу и медлит с ответом.
– Потерпи до завтра, – тихо говорит она.
Я встреваю в их краткий диалог:
– Зачем терпеть? Я сейчас поставлю чай, где-то должны быть сухари и масло. Не пир, но голодными не останемся.
Малыш сияет и улыбается, а девушка всё ещё полна недоверия.
– Я не смогу за это заплатить, – в глазах её холодно отсвечивает лампа, она склоняет голову, ожидая ответа.
Сей факт совсем меня не удивляет. Только дурак мог бы вообразить, что у таких замученных людей найдутся деньги. Но мне они не нужны.
– Вам не нужно платить, – пожимаю плечами я и подзываю ребёнка: – Садись за стол.
Малыша не нужно уговаривать; я аккуратно беру его на руки и сажаю на стул: он слишком для него слишком высок.
– И вы присаживайтесь, – обращаюсь я к гостье и, накинув шинель, выхожу на улицу, в сарай.
К счастью, я нахожу там четыре яйца. Можно считать, что ужин готов.
Девушка сидит за столом рядом с ребенком; Они обнимают друг друга и стараются согреться.
– Можете надеть мою шинель, она теплая, – говорю я, но молодая женщина качает головой. – Вы можете заболеть.
На мгновение губы её складываются в улыбку, но лицо ее остается серьезным:
– Нет, спасибо, – хрипло бормочет она.
Лёгкое летнее платье никаким образом не согревает её, она подрагивает, крепко обняв сына. Одежду мальчика ещё можно счесть зимней: на нём свитер, тёплые штаны и носки; ноги же девушки совсем голые и красные от мороза. Не смотря на её отказ, я накидываю на её плечи шинель и раскрываю шкаф.
– Могу предложить вам штаны, если вы не брезгуете.
– Не стоит, – снова отказывается она. – Вы очень добры, спасибо.
– Очень добр? – задумчиво протягиваю я, словно общаясь с самим собой. – Не понимаю. Это простая человечность, – на нижней полке мне попадаются на глаза вязанные носки, и я не замедляю предложить и их. – Январь же, холодно, а вы в таком виде гуляете. Кто о ребёнке позаботиться, если с вами что-то случится? Надевайте носки без отговорок.
Она слушается, точно маленькая, и только сейчас я замечаю, что она и впрямь слишком юна. Узкие плечи, тонкие, крохотные руки и ноги, круглое лицо с большими глазами – она выглядит как несформированный подросток; однако же малыш называет её мамой. Задумавшись, я изучаю её взглядом, пока она обмерзшими руками надевает носки.
– Что-то не так? – подняв голову, будто почувствовав мой взор, спрашивает она.
Я мотаю головой, пристыженный, и ставлю кастрюлю с водой и чайник на плиту.
Тишину прерывает звонкий смех ребёнка; спрыгнув со стула, он играет с Принцем в перетягивание половой тряпки, которую кто-то из них нашёл у двери. Брови мои ползут вверх: мой ли это пёс? Принц играет? Что происходит с ним? Военная собака резвится, как несмышленный щенок, валяется по полу, разрешает себя трепать, дёргать за уши, даже находит в этом удовольствие и веселье. Прежде он никогда таким не был.
– Феликс, не шуми! Иди сюда, – приказывает девушка с беспокойством. – Извините, пожалуйста, он обычно спокойный…