Путешественник

Серебристая чайка парила в неподвижном воздухе, простирая могучие крылья, придававшие ей величавую уверенность над невидимыми течениями. Ее желтый, слегка загнутый клюв был повернут в сторону сверкающей реки, едва обнажавшей кромку песчаного берега. Птица летала в поисках

пищи и вскоре должна была ее найти. Ведь этот неприхотливый чистильщик побережья довольствовался и рыбой, и рачками, и ракушками, разбивая их и кидая на скалы, и корабельными отбросами, — всем, что выбрасывало море или люди. Не гнушался он и яйцами, украденными из гнезд других птиц.

Как всегда завороженно наблюдая за птицами, ребенок следил за каждым изменением в полете чайки, пока она внезапно не исчезла за стеной форта. Но не надолго: мгновение спустя она вновь появилась — в ее клюве трепыхалось что-то блестящее — и удовлетворенно направилась к расселине в скале, поросшей травой и мхом. Там было ее убежище. Птица скрылась из виду, и к Гийому вернулась грусть, а вместе с ней и чувство голода, пробужденное видом этой птицы, которая, по крайней мере, могла есть что захочет.

Смешно грустить в такой прекрасный день. Сильные в сентябре ветры только что унесли тяжкий летний зной; небо, в которое редко не поднимался дым пожара, светилось нежной голубизной, и впервые за долгие месяцы умолкли пушки. Поговаривали, что англичане, измотанные безуспешной осадой Квебека, собирались покинуть устье реки Святого Лаврентия и до наступления зимы уйти в открытое море, чтобы уберечь свои корабли от ледового плена.

Судя по тому, как вели себя люди, находившиеся в небольшом форте, в этом была доля правды. Укрепление охраняло Фулонскую бухту, откуда можно было наблюдать за движением по реке в обоих направлениях и помешать высадке неприятеля у подножия утеса, на узкой полоске земли, где раньше молотили зерно. Как и многие другие укрепленные пункты, этот был наспех сооружен в начале лета 1759 года, когда у Квебека неожиданно для всех появились парусники английского адмирала Даррелла. Это произошло, как позже стало известно, по вине предателя Матье-Теодоза Дени де Витрэ, который, желая заслужить какое-то звание в британском флоте, без колебания провел неприятеля через опасное устье Св. Лаврентия — надежного защитника Квебека; — с его островами, скалами, отмелями и коварными течениями.

Фулонский пост был, как родной брат, похож на соседний форт в бухте Мэр, да и на другие укрепления, возведенные в такой же спешке: толстые стены из заостренных бревен, а над ними — вышка с покрытой дранкой крышей.

При первом взгляде трудно было понять, в чем смысл всех этих укреплений, расположенных в виде ожерелья. Зачем, спрашивается, канадцам потребовалось обносить ими крутой скалистый склон, этот гигантский, вбитый в устье реки клин, на котором гордо расположилась столица Новой Франции? На самом деле это был лишь обман зрения: только один из этих небольших фортов был действительно важен — в Фулонской бухте, ведь именно он прикрывал с этой стороны единственный доступ к огромному мысу. Никому не известный вход таился под покровом сосен, кленов, берез и непроходимыми зарослями колючего кустарника, под густой зеленью, скрывающей крутую тропу — по ней от реки можно было подняться до самого города.

Понятно, почему столь ревностно и тщательно защитники Квебека пытались скрыть его от глаз неприятеля. Однако теперь этот нехитрый форт, казалось, решил забыть о войне: через широко распахнутый вход было заметно, как оживились одетые в старую выцветшую и полинявшую униформу люди. Одни мылись, другие выносили проветрить матрасы или перекатывали бочки. Кто-то стирал свои вещи или чистил оружие. И все это происходило в полной тишине.

С высоты скалы, на которой он сидел, Гийом заметил даже начальника поста капитана Вергора дю Шамбона. Стараясь не запачкать свои начищенные сапоги, он самодовольно фланировал по грязному двору. Задрав нос, полуприкрыв глаза и выпятив грудь колесом, капитан смахивал на важного индюка.

Внезапно

худое лицо мальчика покраснело от гнева, к которому примешивалось горькое чувство бессилия: он и раньше не любил отца Милашки-Мари, но с сегодняшнего утра он испытывал к нему отвращение… С чего вдруг этот напыщенный дурак решил отправить жену и дочь в Монреаль? Да еще в тот момент, когда все вроде бы устраивается?.. Самой нелепой, пожалуй, была его довольная физиономия! Казалось, он более чем всегда был доволен своей персоной, вместо того, чтобы впасть в отчаяние от одной лишь мысли прожить два-три дня, не видя своей малышки. Но нет, он-то как раз был доволен. Кто плакал, так это Гийом…

Или, может, он улыбался при мысли, что избавился от жены? Сидеть за столом лицом к лицу с госпожой Вергор (хотя с тех пор, как здесь появились англичане, на это оставалось все меньше времени), ложиться каждый вечер с ней в одну постель вряд ли было всегда приятно. Уж это Гийом понимал. Но в конце концов офицер должен был соображать, что делает, беря в жены эту тощую высокую клячу с острым носом, которая и в свои лучшие годы наверняка не умела улыбаться. Такой поступок Гийом судил строго с высоты своих девяти лет. В его представлении госпожа обязана выглядеть грациозной, любезной и опрятной, даже если такие суровые обстоятельства, как осада, вынуждают ее забросить ухоженный дом и отправиться в поле на жатву или заняться скотом, сменив мужчин, которым отныне приходится оборонять город. Ведь именно так поступила его собственная мать… Впрочем, госпожу Вергор ни разу не видели без рукавиц, тем более с серпом в руках…

И самое удивительное — Милашка-Мари. Как только столь жалкой паре — остроносая кляча и отнюдь не походивший на Адониса тучный капитан с красным, обезображенным оспой лицом, — удалось зачать такое очаровательное существо?

Скажи кто-нибудь Гийому, что он уже два года влюблен в девочку, он бы, скорее всего, этого не понял и наверняка был бы этим смущен. Но это была правда: он обожал созданную из розового сатина и некрученого шелка куколку, которую впервые увидел однажды зимним утром, — вереща от счастья, она, как мячик, катилась по обледеневшему склону улицы Сен-Луи. Дородная кумушка, ее кормилица, старалась догнать девочку, но из страха свернуть себе шею едва двигалась, зато Гийом, обутый в подбитые гвоздями деревянные башмаки, уверенно и без труда настиг беглянку, которая и сама остановилась, угодив в сугроб, наметенный в конце улицы…

Поднимая девочку, он ожидал, что она заплачет. Но, к своему удивлению, увидел сияющую под белыми пятнами снега мордашку — круглое личико, необычайно свежее, с большими сверкающими глазами удивительного сине-зеленого оттенка, которые светились и менялись подобно морским глубинам, куда отважился проникнуть луч солнца. Похоже, малышка была в восторге от самой себя и от барахтанья в снегу.

Не так-то легко было отнести ее домой. Даже крепкому мальчику семи лет вес четырехлетней девчушки, да еще в одежде, покажется не малым; из-под многочисленных юбок, шерстяных и вязаных вещей торчали крошечные, обутые в забавные красные ботинки ножки — от восторга они, казалось, жили своей жизнью. Но Гийом не почувствовал тяжести: восхищенный, он глядел на выбившиеся из-под бархатной шапочки шелковистые волосы льняного цвета с таким серебристым отливом, будто лунный свет задержался в них. Никогда он не видел ничего подобного, а ведь в этих местах девчушки со светлыми волосами были не редкость.

Поначалу удивленная и полная решимости высвободиться, малышка, осмотрев своего спасителя, видимо, решила, что он ей подходит: она обхватила рукой шею Гийома, чмокнула его в щеку влажными губами, положила головку к нему на плечо, вздохнула с облегчением и успокоилась. Воспользовавшись этим, мальчик смог, не без гордости, отнести ее домой.

У крыльца он вручил ее кормилице и явно разозленной матери, которая лишь заметила, что дочь промокла, даже не подумав произнести хоть слово благодарности. Гийом и не ждал, что его отблагодарят, но все же счел оскорбительным, когда дверь захлопнули перед его носом, а спасенную девочку унесли сушиться.