Путешественник

Дженнингс Гэри

— Он может прийти в гораздо большую ярость, чем наш ильхан Хайду, — сказал один из моих спутников. — Ни один человек не в состоянии вынести гнева великого хана Хубилая. Даже сам Хайду.

— Даже земля и небеса, — добавил другой. — Вот почему наши люди выкрикивают имя великого хана в грозу «Хубилай!», чтобы в них не ударила молния. Я слышал, что даже наш бесстрашный Хайду так делает.

— Это правда, — сказал третий монгол, — в присутствии великого хана Хубилая даже ветер не отваживается дуть слишком сильно, а дождь — лить сплошной стеной и забрызгивать грязью его сапоги. Даже вода в кувшине и та пересыхает из страха перед ним.

Я

заметил, что это, должно быть, довольно неприятно, когда Хубилай испытывает жажду. Однако, хотя я и отпустил столь святотатственное замечание в адрес самого могущественного человека на земле, никто из присутствующих даже бровью не шевельнул, потому что к тому времени все мы были совершенно пьяны. Мы снова сидели в юрте и хозяева убрали уже несколько опустевших бутылей с кумысом, а я выпил достаточное количество их архи. Монголы никогда не позволяли себе выпивать всего одну чашу и не разрешали гостю так поступать восклицая: «Человек не может ходить на одной ноге!» — и наливали следующую чарку. Потом вспоминали еще какую-нибудь прибаутку, и так далее. Монголы, говорят, даже на смерть идут, сначала выпив. Убитого воина всегда хоронят на поле боя под пирамидой из камней, и его погребают сидя, в руке же на уровне пояса умерший держит свой рог для питья.

День уже начал клониться к закату, когда я решил, что мне, пожалуй, уже хватит пить, а не то я сам рискую оказаться погребенным. Я поднялся на ноги и, поблагодарив хозяев за гостеприимство, попрощался с ними и вышел, а они кричали мне вслед:

— Mendu, sain urkek! Доброго тебе коня и широкой степи, до следующей встречи!

Я был не на лошади и шел, сильно пошатываясь. Однако никто не делал мне замечаний. Я, покачиваясь, плелся по bok, снова прошел через ворота Кашгара и по душистым улицам вернулся в караван-сарай «Пять даров». Когда я, пошатываясь, вошел в свою комнату, то в изумлении остановился, вытаращив глаза: посреди нее стоял высокий, здоровый, одетый в черное и с черной же бородой священник. Мне потребовалось мгновение, чтобы узнать в нем дядю Маттео, и в моем пьяном сознании промелькнуло: «Ну это уже, пожалуй, чересчур! Это до чего же дядюшка докатился?! А-а?!»

Глава 3

Я шлепнулся на скамью и ухмыльнулся, глядя, как дядя с набожным видом одергивает рясу. Отец раздраженно процитировал старую поговорку:

— «На небо поглядывает, а по земле пошаривает». Нет уж, Маттео, ни монаха из тебя не получится, ни священника. Где это ты раздобыл рясу?

— Купил у отца Бойаджана. Помнишь, Нико, мы встречали его в Ханбалыке, когда были здесь в последний раз?

— Помню. Пронырливый армянин, который не гнушается торговать телом Христовым. Покупал бы уж сразу и его, что мелочиться?

— Священные реликвии ничего не значат для ильхана Хайду, а эта одежда значит. Его собственная старшая жена, ильхатун, — обращенная христианка, по крайней мере несторианка, насколько мне известно. И поэтому я очень надеюсь, что Хайду с уважением отнесется к этому одеянию.

— Почему? Ты же сам его не уважаешь. Сначала критиковал взгляды церкви на еретиков. А теперь и вовсе докатился до богохульства!

Но дядюшка был не согласен с такой постановкой вопроса.

— Ряса сама по себе не что иное, как литургическое одеяние. Всякий может носить рясу, если не покушается на ее святость. Я, например, не покушаюсь. Я не смог бы, даже если бы захотел. Помнишь Второзаконие: «Евнух, чьи яички уничтожены, не может войти в храм Господа». Cap`on mal capon`a.

— Маттео! Только не пытайся меня разжалобить.

— Я всего лишь говорю, что, если Хайду по ошибке примет меня за священника, я не вижу нужды поправлять его. Бойаджан утверждает, что

христианин может пойти на уловку, если имеет дело с Небесами.

— Я не считаю несторианского развратника авторитетом в области норм поведения христиан.

— Тебе, видно, хочется, чтобы Хайду все у нас отобрал или еще того хуже? Смотри, Нико. У него теперь есть письмо Хубилая. Он знает, что нам приказали привезти в Китай священников. Без священников мы для Хайду — просто бродяги, которые шляются по его владениям с весьма привлекательными ценностями. Я сам не буду заявлять, что я священник, но если Хайду решит…

— Этот белый воротничок еще не спас ни одну шею от топора палача.

— Все лучше, чем ничего. Хайду волен сделать все, что захочет, с простыми путешественниками, но если он уничтожит или задержит священника, это обязательно дойдет до Хубилая. А если это вдобавок священник, за которым послал сам Хубилай? Мы знаем, что Хайду отчаянный, но я сомневаюсь, что он самоубийца. — Дядя Маттео повернулся ко мне. — А что скажешь ты, Марко? Оцени своего дядю в образе святого отца. Как я выгляжу?

— Великолепно, — пробормотал я неразборчиво.

— Хм. — Он присмотрелся ко мне пристальней. — Нам бы очень помогло, если бы Хайду напился так же, как и ты.

Я начал было что-то говорить, но внезапно заснул, прямо сидя на скамье.

На следующий день дядя опять нацепил рясу, когда вышел к столу в караван-сарае, и отец снова принялся ругать его. Мы с Ноздрей в споре не участвовали. Полагаю, рабу-мусульманину не было до норм христианской морали никакого дела. Я же молчал, потому что у меня болела голова. Наш обед был грубо прерван появлением монгольского посланца из bok. Воин, одетый в платье с боевыми регалиями, с важным видом, словно хозяин, вошел в гостиницу и сразу направился к нашему столу. Без всякого намека на вежливое приветствие он сказал нам на фарси, чтобы мы наверняка все поняли:

— Поднимайтесь и идем со мной, мертвецы, ильхан Хайду хочет услышать ваши последние слова!

Ноздря от неожиданности подавился и начал кашлять, вытаращив в ужасе глаза. Но отец стукнул его по спине и сказал:

— Не беспокойся, добрый раб. Это обычная манера монголов приглашать в гости. Так что слова воина не предвещают ничего плохого.

— Или необязательно предвещают, — согласился дядя. — Как удачно, что я надел рясу.

— В любом случае снимать ее уже слишком поздно, — пробормотал отец, потому что посланец ильхана властно показывал на открытую дверь. — Об одном лишь прошу тебя, Маттео, соблюдай хотя бы внешние приличия.

Дядя Маттео поднял правую руку, благословив по очереди каждого из нас троих, после чего расплылся в блаженной улыбке и произнес с величайшим благочестием:

— Si non caste, tamen caute [172] .

Дядюшка был в своем репертуаре: даже меня, мучившегося похмельем, искренне развеселило его озорство, насмешливый ханжеский жест и отдававшая черным юмором игра латинских слов. Следует отдать этому человеку должное: Маттео Поло имел некоторые весьма прискорбные недостатки, как христианин и как человек, но он был хорошим, верным товарищем и в любой, даже самой непростой ситуации никогда не терял присутствия духа. Монгольский посланец изумленно уставился на меня, когда я засмеялся, и снова пролаял свой приказ. Мы встали и быстрым шагом последовали за ним из гостиницы.

172

Если не целомудренно, то хотя бы осмотрительно (лат.). (Из артикула «О вступлении в брак священников».)