Путешествие без карты

Грин Грэм

К обеду все захмелели от плохой мадеры и розового джина, который они называли Береговым. Служащий пароходной компании затянул «Старую отчизну», а потом «Танец цветов» и «Пустил стрелу я в небеса». Толстый коммивояжер по фамилии Юнгер все повторял: «Дайте мне еще молока от бешеной коровки» и проливал кофе на скатерть. Немцы отправились в свою каюту — через нижнюю палубу и вверх по железным ступенькам на корму; ее мутило, от этого она только притихла еще больше. Служащий пароходной компании снова затянул «Старую отчизну»: «Далеко, далеко на родном берегу, помолитесь, друзья, за душу мою…» — и все почувствовали себя англичанами до мозга костей, осужденными на изгнание, и загрустили, все, кроме Юнгера, который полез по лестнице на палубу, цепляясь за перила и бормоча: «Назад я поеду поездом». Он был больше англичанином, чем все остальные; север вошел ему в плоть и кровь, он был убежденным шовинистом, чуждым всякой сентиментальности, сквернословом, но человеком честным. Пил он

потому, что хотел забыться, потому, что впереди, на Берегу, его ждала трудная работа, потому, что любил жену и его одолевала отчаянная тревога. У него было больше оснований пить, чем у остальных. Годы процветания отложились в складках его грузного тела, в трех его подбородках; с первого взгляда трудно было заметить, каким тяжелым камнем лег ему на сердце кризис. Если бы понадобилось нарисовать портрет Юнгера в старинной манере — с миниатюрными пейзажами и тосканскими городами на заднем плане, — его следовало изобразить на фоне потухшей домны или недостроенной фермы большого моста, превратившейся в насест для перелетных птиц.

Юнгера не покидал здравый смысл даже в часы беспутства.

— Восемнадцать месяцев на Берегу!.. Скажите, доктор, — допытывался он теперь, — как это люди ухитряются столько вытерпеть?

— Уму непостижимо, — отвечал врач.

— Нет, как они все-таки ухитряются?

— Этот же вопрос задавал мне сам губернатор. Не знаю, что вам ответить.

Юнгер ложился позже всех; перед сном он минут десять бродил взад и вперед по коридору; в нем было нечто плебейское и вместе с тем нечто царственное, внушавшее почтение, никто не обижался на его выходки. «Эй, ты, вобла! — кричал он, подойдя к двери капитанской каюты, — эй!» И капитан послушно появлялся на пороге. С женщинами он вел себя как Фальстаф и был до глупости безгрешен, довольствуясь тем, что кого-нибудь пощекочет или облапит. «Ах ты, живчик ты этакий!» — приговаривал он. И даже скромная и замкнутая молодая женщина, никогда до этого не покидавшая мужа и Ливерпуль, не пившая, не курившая и не любовавшаяся на луну, вернула ему шлепок. В его беспутстве было что-то рыцарское. Его речь была хороша, как детский рисунок: живая, непосредственная, неиспорченная.

Балаган

В Тенерифе шел кинофильм, снятый по одному из моих романов. Смотреть его было для меня поучительно и довольно тягостно. Режиссура мне показалась беспомощной, работа оператора ремесленничеством, сценарий сентиментальщиной. Если в романе и была какая-то правда, ее старательно вытравили; если что-нибудь и оставили без изменений, то одну только фальшь. По этим неизмененным кускам я смог оценить и осудить свой роман, ясно увидев все, что в нем было пошлостью и дешевкой, а потому и пригодным для этого пошлого дешевого фильма.

И все-таки между ним и мной сохранилась какая-то связь. Я никогда не относился всерьез к этой своей книге [7] ; она была написана наспех — я отчаянно нуждался в деньгах. Но даже в такую книгу вложены какие-то крохи жизненного опыта и девять месяцев труда; в моей памяти она слилась с деревней, где я ее писал, и с пережитыми невзгодами; я не мог порвать все нити, связывающие меня с ней; было странно и, пожалуй, даже приятно встретить ее здесь в жарком, солнечном, утопающем в цветах городе. Есть такие места, где вас радует каждый намек, вызывающий воспоминания о прошлом, — любой, даже самый отдаленный, едва уловимый намек.

7

Речь идет о раннем приключенческом романе Г. Грина «Восточный экспресс».

«Юные сердца в сетях интриги. Бегство от жизни. Обмануты? На всех парах через Европу. Колеса судьбы».

Никогда еще голливудский балаган не вторгался так властно в мою жизнь. Он проявил великолепное пренебрежение к купленному товару. Его попытка проникнуть в человеческую психологию была либо цинически лживой, либо убийственно лишенной воображения.

Выдержка из рекламной брошюры:

«Восточным экспрессом называется поезд, пересекающий Европу от Бельгии до Стамбула. Поэтому не думайте, будто слово «Восточный» означает в данном случае что-нибудь китайское или японское. Тем не менее вы найдете здесь достаточно экзотики для живой, красочной рекламы, как вы убедитесь, если перелистаете эту брошюру.

Фильм и финики. В распоряжении кинопроката имеются три кадра: Норман Фостер объясняет Хизер Энджел тайны половой жизни финиковой пальмы; Норман Фостер угощает Хизер Энджел финиками; Хизер Энджел покупает финики из окна железнодорожного вагона. В фильме есть также блестящий диалог о финиках. В каждом городе есть первоклассные гастрономические магазины, торгующие финиками в изящной упаковке. Свяжитесь с каким-нибудь из них, чтобы использовать его витрины для рекламы фильма, и устройте выставку в фойе кинотеатра с использованием этих трех кадров и соответствующей рекламой.

В фойе

можно также организовать выставку различных видов продукции из фиников, показать богатейшие возможности применения фиников в быту и т. д. В крупных городах это не представит трудностей. Если удастся привлечь большие фирмы, посетителям кино можно разрешить пробовать финики бесплатно. Детали придется уточнить на месте.

Не следует недооценивать значения по-настоящему нарядной витрины, украшенной изделиями из фиников, корзинами соблазнительных фруктов и фиников и тремя кадрами из фильма с соответствующей рекламой: «Купите пакет восхитительных фиников и отправляйтесь на «Восточном экспрессе» в Стамбул — вы проведете незабываемый вечер в кинотеатре Риальто».

Знаете ли вы: Что Маркизету, любимому котенку Хизер Энджел, пришлось подстричь когти, так как он точил их только о ножки дорогих столов? Что Хизер Энджел любит наводить экономию, покупая моющиеся перчатки и стирая их собственноручно?

Что Уна О'Коннор разрешает только небольшому кругу избранных друзей называть ее «Малюткой»?

Вся эта шумиха не смогла обеспечить успех фильму — к моему облегчению: по договору мое имя должно было стоять на афише, — фильм кочевал по маленьким, жалким кинотеатрикам, пока, наконец, его не занесло в Тенериф, в тенистый переулок, в зал за старинной резной дверью, похожей на монастырскую калитку. Это как-то примиряло меня с фильмом — на нем не лежала бесстыжая печать успеха; пусть он был пошлым, но по крайней мере не торжествующе пошлым. Его провал как-то не вязался с обычными представлениями о Голливуде.

Канарские острова лежат на полпути в Африку. Склон горы, украшенный рекламой кинокомпании Фокс и копьями бледных кактусов… Гостиница в стиле викторианской готики, опутанная плетьми бугенвиллей. Попугаи и обезьяна на цепочке… Здесь мы услышали бесчисленные рассказы о жизненных ошибках и неудачах: о брошенной в Китае должности, о несостоявшемся назначении в Бангкок, о маленькой газете в Ноттингеме. Но моя память сохранила только крикливую афишу, сладковатый вкус желтого вина, плоские кровли, цветы, беседку, заваленную пустыми бутылками, и ясли Спасителя в маленьком темном соборе.

Дакар

Я проснулся от скрежета железа о камень и увидел Берег. Это слово уже прочно вошло в нашу жизнь. Люди говорили: «Элдридж? Ну, конечно, он ведь старожил тут, на Берегу». А сам Элдридж, немолодой агент судоходной компании, неизменно повторял, садясь за стол: «Жратва — вот как мы это зовем на Берегу». Или, передавая тарелку с луком, пояснял: «У себя на Берегу мы зовем это фиалками». Розовый джин именовался Береговым. И Берег, конечно, был один-единственный — западноафриканский, другого берега никто и знать не знал.

На пристани разгуливали взад и вперед сенегальцы, их длинные белые и синие одежды мели пыль, которую ветер сдувал с двадцатипятифутовой груды арахиса. Мужчины расхаживали, держась за руки, лениво посмеиваясь под ослепительными отвесными лучами солнца. Иногда они обнимали друг друга за шею; казалось, им нравится прикасаться к живому телу — словно от сознания, что рядом кто-то есть, становилось веселее на душе. Нам такое чувство непонятно и недоступно. Двое сенегальцев провели так на наших глазах целый день: они были здесь, когда пароход, плавно скользя по воде, пришвартовался по соседству с грудой арахиса; они оставались здесь и вечером, когда погрузка окончилась и грузчики умыли руки и лицо горячей водой, струя которой била из борта судна. Эти двое и не думали работать — просто ходили взад и вперед, держась за руки и со смехом обмениваясь шутками. Вид их придавал ослепительному дню и нашему первому знакомству с Африкой обаяние душевного тепла и сонной красоты, ощущение безмятежной и беззаботной радости.

La, tout n'est qu'orde et beaute, luxe, calme et volupte [8]

Тут, в Дакаре, трудно было поверить, что Бодлер никогда не был в Африке — здесь все дышало его «Призывом к странствию» и еще, пожалуй, «Миллионом» Рене Клэра.

Да, это был вылитый Рене Клэр с его жизнерадостными и поэтичными нелепостями: и два величественных магометанина, заснувшие в городском саду на посыпанной гравием дорожке подле черного железного котелка; и крохотные сирийские детишки, шагавшие в школу в белых тропических шлемах; и усевшиеся в кружок на тротуаре мужчины, занятые шитьем; и рябой извозчик, остановивший лошадей и скрывшийся в кустах, чтобы сотворить молитву; и грузчики с мешками арахиса, шагавшие вверх и вниз по лестнице из мешков и возводившие все выше и выше арахисовую гору на пристани, похожие на жестяные фигурки, которыми торгуют на рождество в Лондоне; и прекрасные черты женщин на базаре — и молодых, и старых — прекрасные не столько женской привлекательностью, сколько живописным своеобразием.

8

Здесь все — гармония и красота,

И чувств, и мыслей полнота.

(перев. Б. Слуцкого).