Путешествие без карты
Шрифт:
— А что слышно о сражениях под Матаморосом? — спросил я.
— Да не было там никаких сражений. Просто на фабрике случился взрыв, — стал он мне растолковывать, а люди и решили, что началось восстание.
Впрочем, если я хочу, можно познакомиться с братом Родригеса, у него свой дом в городе, но я не должен признаваться, кто меня к нему послал, потому что он, мой собеседник, не хочет вмешиваться в политику. Кто-нибудь еще подумает, что он шпион, тогда не оберешься неприятностей. За братом Родригеса следят полиция и наблюдатели из мексиканцев.
Он окликнул через улицу самого безобразного из всех менял и спросил, в городе ли брат Родригеса.
— Да, — ответил тот, бросая хмурый взгляд, — в городе. Приехал вчера ночью.
— Но он, возможно, не захочет меня видеть, — возразил я.
— О нет, захочет, — заверил меня первый собеседник, — если вы посулите, что напишете в газету. Его брат так делает деньги, втирает очки газетчикам, чтобы они печатали о нем статьи в Нью — Йорке. Потом он рассылает их землевладельцам из Южной Мексики — в Юкатан, в Чьяпас, чтоб те думали, что Родригес действует в их интересах, и посылали ему деньги.
К нам подошли послушать, что тут говорится,
Я пошел в кино, где смог полюбоваться Уильямом Пауэллом и Аннабеллой в «Баронессе и дворецком», но то было не лучшее из зрелищ. Потом я посетил бар Пита и заказал коктейль из бренди с кока- колой. Пит был греком, прожившим в Америке тридцать семь лет, но, слушая, как он говорил по — английски, вы этого никогда бы не заподозрили. «Германия — хорошая страна, — объяснял он мне. — Америка — совсем плохая, Греция — вполне приличная». Его оценки ставили меня в тупик, пока я не смекнул, что о стране он судит по запретам на спиртное; пожалуй, если занимаешься торговлей, это соображение не хуже всякого другого. Когда мы, пишущие, судим о стране по положению печати, а политические деятели — на основании того, не нарушается ли там свобода слова, мы, право, рассуждаем точно так же.
Затем я вновь прошествовал к реке и вновь взглянул на Мексику — на другом берегу Рио — Гранде загорались огни, и вдруг мне стало ясно, как глупо ждать неведомо чего на этой стороне, где жизнь — это музей уродств; газета, выпускаемая старшеклассниками; цветное сатирическое приложение, наполненное комиксами; мистер Гэмп с торчащим носом и омерзительным, безвольным подбородком, он ежедневно год за годом ссорится со своей благоверной; Мун Маллинс и Китти Хиггинс; неувядаемый, всепобеждающий и доблестный Тарзан и Дик Трейси, агент ФБР, который всегда идет по следу.
Я вернулся к заставе и нанял такси — таможенник не стал меня удерживать и говорить, будто отличная немецкая машина спешит сюда из Сан — Антонио. Мы медленно катили между лавками менял к въезду на мост, я выложил в таможне пятьсот песо, и мы поехали к другому берегу вверх по насыпи между подобными же лавками. Это уже была Мексика, Соединенные Штаты остались позади, но разница была лишь в том, что здесь грязнее и темнее: огней тут было несравненно меньше. Место это называлось Нуэво — Ларедо в отличие от города в Техасе, который я покинул несколько минут назад, но, как бывает очень часто, сын выглядел дряхлее, чем отец, и коротко знаком был с тяготами жизни. Темные, неровные улицы, маленькая площадь с застоявшимся в густой зелени влажным воздухом — вся жизнь была сосредоточена в тавернах и бильярдных, куда вели распахивающиеся на обе стороны двери. На полу моего номера валялся огромный дохлый таракан, из туалета несло кислятиной. Доносились раскаты грома из Техаса, дождь рыл канавы, покрывая пенистыми реками немощеные дороги. Чтобы заснуть, я стал читать «Барчестерские башни» («Приход Св. Юолда приносил не больше трехсот — четырехсот фунтов в год и обычно давался священнику, состоявшему при соборном хоре…»), но почему-то никак не мог сосредоточиться. Конечно, мир повсюду одинаков, и всюду он охвачен тайною борьбой, как небольшая и нейтральная страна, все соглашения с которой постоянно нарушаются; он раздираем двумя вечностями: вечностью боли и… — но одному лишь Богу ведомо, что есть другая вечность. Это как Бельгия, поверженная и друзьями, и врагами. Я говорил себе: среди людей на свете мира нет, но есть горячие и тихие участки фронта. В России, Мексике, Испании люди не обнимаются на Рождество. И страх, исконный признак человеческого бытия, должно быть, всюду одинаков, он настигает вас на Стрэнде так же, как и в тропиках, но там, где собираются орлы, возможно встретить Сына Человеческого. В нашей стране давным — давно идет война меж верой и анархией, к которой мы постыдно равнодушны, а где-то здесь неподалеку покоятся останки Про, в Табаско нет ни единой уцелевшей церкви, в Чьяпасе месса находилась под запретом. Вдоль современного шоссе, идущего до линии фронта, стоят щиты с рекламой шипучих вод и патентованных лекарств, снуют туда — сюда туристские машины, груженные цветными пледами и шляпами — сомбреро, и сами их владельцы увозят в душах груз не менее веселый — легенду о красивой, живописной Мексике.
«Он остался в лоне высокой церкви, — читал я, лежа на жесткой железной кровати под голым шаром лампочки, — но решил, что будет следовать собственным принципам и пойдет иным путем, чем его собратья. Он готов был сражаться за свою партию, если ему позволят думать и поступать по — своему» [21] . Тонкая ирония Троллопа, завтраки в архидьяконских покоях, застольные молитвы, а где-то высоко над башнями Барчестера струившееся в воздухе сомнение во всем и вся. Внизу пел по — испански пьяный голос, дождь лил на скучную равнину штата Нуэво — Леон, а я думал о падре Про — воображал, как он в чужой одежде, в скверно сшитом костюме, полосатом галстуке и коричневых башмаках пробирается сюда и тайно служит мессу, принимает исповеди в подворотнях, скрывается от настигающей его погони и совершает дерзкие побеги. Стоит сезон дождей, потом приходит сушь, и снова начинаются дожди; когда погода проясняется, его берут под стражу, и вот он во дворе тюрьмы, небритый, кричит перед расстрелом: «Слава Христу — Царю!» Убийцы Кэмпиона говорили, что казнили его за измену, а не за веру, и то же говорили в 1927 году убийцы падре Про. За несколько столетий борьба не может изменить свою природу, она, как эволюция, меняется на протяжении тысячелетий: чтоб изменился один мускул, должно пройти не меньше десяти веков, и психология у падре Про была, как у св. Фомы Беккета, который был влюблен
21
Перевод И. Гуровой.
За рекой, в Соединенных Штатах, пошел дождь и погасли огни, а мистер Эйрбин, прогуливаясь по аллеям сада, предпринял свою первую попытку завоевать женское сердце.
Глава 2 Мятежный штат
Славный старик
Все утро делать было совершенно нечего, разве что дожидаться человека из Сан — Антонио, который, как я знал, не собирался появляться. Все прилегающие улицы по щиколотку утопали в жидкой грязи, и не с кем было словом перемолвиться. Это был маленький городок — в какую сторону ни направляйся, за исключением од- ной — единственной, повсюду попадаешь в месиво. Единственным сухим местом был мост — теперь я находился в Зазеркалье и из него глядел назад, на Соединенные Штаты. Над Ларедо четко вырисовывался высокий силуэт отеля «Хэмилтон»; я сел к чистильщику обуви и, пока он занимался моими башмаками, стал разглядывать площадь. Сегодняшнее утро ничем не отличалось от вчерашнего, только происходило в отраженном мире: сначала прогулка к реке, потом возвращение на площадь, затем покупка газеты. В одной из стычек начальник полиции застрелил нескольких человек — сообщения об убийствах были фирменным блюдом мексиканских газет, не проходило дня, чтобы кого-нибудь не уничтожили в каком-то месте. Последняя страница издавалась на английском, для туристов. Там ни единым словом не упоминалось об убийствах, и, сколько мне известно, туристы не заглядывали в предыдущие страницы. Они существовали в другом мире, на нескольких дюймах американской территории среди журналов «Лайф», «Тайм», кофе марки «Сэнборн», они были как бы «мексикооттал кивающи ми».
Ленч был ужасен. Словно еда во сне, он был безвкусен в полном смысле слова, когда даже само отсутствие вкуса вызывает отвращение. Такова вся мексиканская кухня: если она не обжигает нёбо острыми приправами, она напоминает вату, это всего лишь множество тарелок, одновременно выставляемых на стол, так что, пока вы поглощаете одно из блюд, пять остальных уже остыли. Обычно подается мясо какого-то неведомого сорта, тарелка бобов, морская рыба, утратившая в долгой обработке всякий намек на что-либо морское, рис вперемешку с чем-то, смахивающим на личинки (боюсь, это они и есть), салат (опасный для желудка, как вас всегда предупреждают, и совершенно справедливо, как вы вскоре узнаете), жалкая кучка косточек и кожи, которая зовется тут цыпленком, целая выставка остывших кушаний располагается до самого конца стола. Довольно скоро ваше нёбо теряет всякую чувствительность, голод берет свое, вы даже ощущаете какое-то неясное томление в предчувствии обеда. Если вы проживете в Мексике довольно долго, вы станете писать, в конце концов, как мисс Фрэнсис Тур: «Мексиканская кухня привлекательна не только своим вкусом, но и видом». (Обычно все это чудовищного красного, желтого, зеленого, коричневого цвета, такого же, как нитки на панно или на вышитых подушках, к которым ощущают слабость дряхлеющие в чайных фирмы «Котсуолд» дамы.) «Художественный инстинкт присущ здесь даже самой скромной из стряпух».
Днем я успел сесть в поезд, идущий в Монтеррей, — я больше был не в силах ждать машину Унылое плато куском свинца лежало под дождевыми облаками, мулы паслись на пустоши среди колючего кустарника, глинобитные хижины, несколько фабрик, опять пустыня, и, наконец, нас снова обступили серые тюлени гор, на чьих покатых склонах маленькие скалистые выступы напоминали крошечные парусники, плывущие на фоне неба.
В моем вагоне был еще один турист — пожилой джентльмен из Висконсина, служивший комиссаром полиции в каком-то малоизвестном городке. Для путешествия он вооружился палкой и множеством рекомендаций: письмом от сенатора его штата, письмом от мексиканского консула и бог весть от кого еще. По — испански он не говорил, но был невероятно любопытен ко всяким несущественным подробностям и поминутно заносил их бисерными буковками в кукольную записную книжечку: по возвращении он собирался выступить с рассказом об увиденном. Нимало не стесняясь, он приставал с расспросами ко всем подряд, в конце концов не сделав исключения и для меня. Офицер — мексиканец ехал с молодой женой, он заговорил и эту женщину, не позволяя ей подняться с места, она немного изъяснялась по — английски; в этот нескончаемый полдень он внес смятение в души нескольких мексиканок, ехавших без мужского сопровождения. И все же невозможно было на него сердиться: он весь был такой розовый и старый, с целым ворохом рекомендательных писем и значком полицейского на лацкане пиджака. Не дожидаясь приглашения, он сел против меня и начал говорить: он вдовец, впервые за границей, едет до Мехико, заранее купил билет в оба конца, но с правом совершать короткие поездки по стране. На удивление смекалистый в том, что касалось денег, он был на редкость простодушен в остальном. Он твердо знал, что ему нужно и чего не нужно видеть в Мексике; хозяева во всех отелях, где он забронировал себе места, были американцы. («Я прочел в газете, что в N. начальник полиции застрелил несколько человек», — сообщил я ему, и лицо его мгновенно стало непроницаемым, как сцена с опущенным противопожарным занавесом.) Он считал, что лучше всего ему питаться в заведениях фирмы «Сэнборн», хотя, должно быть, кое — где придется есть и непривычную еду.
— Вы правы, — говорил он, — если отказались от рыбы, мяса и овощей.
— А что же остается? — удивился я.
— Каши, — последовал ответ.
За окнами спускалась ночь, во тьме видна была дорога к похожей на улитку далекой белой усыпальнице, накрапывал дожцик. Он был хороший человек — докучный, как ребенок. С палкой в руках расхаживал он по купе, перебивая мужа и жену, встревая в воркование влюбленных: «А это что? А это что такое?» — и тыкал палкой в сторону чего-то самого простого, вроде сухой, щетинистой земли — колючки кактусов казались чем-то не совсем опрятным. Густела над пустыней ночь, дороги, убегавшие неведомо куда, блестели, выделяясь в темноте.