Путешествие для бедных (Из Москвы в Минск на электричке)

Липневич Валерий

Обратный, безусловно облагораживающий процесс также возможен. Но его результаты не становятся достоянием широкой общественности. Да и кто откажется безнаказанно полаять на ближнего, а если повезет, то и укусить за какое-нибудь аппетитное место. Разумеется, в образе любимого существа. Чего не можешь ты, то может твоя собака. В том числе удобрять газоны, гадить в детских песочницах и непринужденно совокупляться на глазах у всех. Пустячок, а приятно.

В Пекине, рассказывал приятель, собак не увидишь. Там любовь дошла до своего логического конца – превратила любимое существо в любимое блюдо. Но мы-то любим не собаку в себе, а себя в собаке. Поэтому есть их как-то неловко: вроде людоедства получается.

Ныряя

в подземный переход, замечаю на обычном месте прислонившуюся к стенке суровую старухой с клюкой. Ей явно за восемьдесят. Левой рукой опирается на палку, а правой прижимает к груди кипу газет – продает «МК», «Московский комсомолец», стыдливо свернувшийся в две буквы. Время шаткое, кто знает, возможно, еще придется и снова развернуться. Да, лучшего памятника перестройке не придумаешь. В лице у старухи ничего сентиментально-благостного, заискивающего – мол, зажилась, извините великодушно, мешаюсь тут у вас под ногами, перестраиваться не даю. Лицо старой женщины словно вырублено из камня – хоть сейчас на постамент. Единственная уцелевшая опора от некогда грандиозного сооружения. Безлико-пестрая толпа опасливо обтекает ее. Тяжелый спокойный взгляд. Ее ничем не удивишь. Что ей эта мелкая демократическая рябь на привычной ко всему мутной российской воде? Знавала времена покруче. И выжила, и детей подняла, и высшее образование – будь оно неладно, последнего ума лишило – заставила получить. И внуков вырастила, а теперь вот и правнуков помогает поднять. И тут уж хочешь или не хочешь, а лет десять еще надо прожить… Интересно, а сама-то она читает эту газету, органично вписавшуюся в новую жизнь даже без смены главного редактора? А какие передовицы он пописывал еще в совсем недавние времена. Они так и сияли верой в светлое будущее, где скоро будут жить его молодые читатели. Одну такую я обнаружил недавно, когда сдирал старые обои в новой подмосковной квартире. И зачитался. И даже не сразу сообразил, что я еще в непонятном настоящем, необорудованном не только для радости, но и для обычной жизни.

Красная шапочка у турникета. Отгоняет какого-то пьянчужку.

– Понимаешь, мать…

– Ага, еще бабушка скажи!

За пять лет, в течение которых я почти каждый вечер встречал у метро свою воспитанницу, я повидал разных дежурных. В основном все какие-то угрюмые тетки. Эта же несёт свои обязанности легко и весело. Она просто живет на работе. Лет около сорока, доброе, немного тяжеловатое лицо.

Нарастающий гул подходящего поезда. Торопливо считаю ступеньки. Подхваченный подземным сквозняком, успеваю к последнему вагону.

– Осторожно, двери закрываются!

В этот миг и бросаюсь в открытую дверь. Самый кайф. Подобно вхождению в лоно. Все удовольствия соизмеримы с самым сильным и основным.

Пассажиров немного – воскресенье. Не сажусь. Надо отдышаться. Поезд вылетает на поверхность. Веселый ветерок Измайловского парка пытается сдуть остатки растительности с головы мужчины, напротив. Все мы немного одуванчики. Ему около шестидесяти – трудно сказать в какую сторону. Подтянут, выбрит, в модных парнокопытных кроссовках. Светло-голубые джинсы, клетчатая рубаха с коротким рукавом – красное с синим. За стеклами очков внимательные, настороженные глаза. Наверное, как говорила моя воспитанница, «препод».

Женщина рядом, – видно жена-ровесница, но тоже в форме, – не отрываясь от газеты («МК»), достает из желтого пакета красную бейсболку и, не глядя, протягивает ему. Он мягко отстраняет ее руку. Рука зависает, потом медленно – жена не отрывается от газеты – головной убор опускается опять в пакет. Прямо балет на льду. Прожили так долго, что превратились в некий единый механизм.

Мелькает березовый частокол Измайловской. Прощай, родная, до осени.

Только что вошедший мужчина с испитым лицом сразу обращает на себя внимание. Чего-то от нас хочет. С каким-то механическим ожесточением –

самому надоело – излагает не сразу понятную версию.

Никто не подает.

Подождав, пока тот не выйдет, начинает движение следующий, поначалу не обративший на себя внимания. Нормальный мужичок лет сорока, работящей, неистребимой российской породы. Они и трактористы, и гармонисты, и герои, и хулиганы. А теперь вот осваивают и профессию попрошайки. У этого получается лучше.

«Вот такое дело, граждане!» Немного виновато, с подкупающим доверием рассказывает незатейливую историю. Будто односельчанам или давно знакомым и хорошим людям. Мол, жену положили в больницу, живем у родственников, все деньги проели, на лекарство надо, на передачи надо…

А куда ему и податься в такой ситуации? Если врет, то вполне правдоподобно и психологически достоверно. Никаких ужасов не нагнетает, все обыденно и понятно. Сказал бы, что опохмелиться надо, – и то не отказали бы в сочувствии. Или на «Мерседес» немного не хватает. Тоже откликнулись бы – весело, со смешком. Деньги принимает грустный мальчик лет десяти – залог того, что деньги пойдут туда, куда нужно.

Чувства нужно задевать очень осторожно, не нарушая меру, не перебарщивая в страданиях и несчастьях. Никто не хочет иметь дело с ходячей энтропией. Несчастье заразно – и в этом человека трудно разубедить. Оно терпимо лишь как эпизод, который с нашей жизнью не имеет и не может иметь ничего общего. Даяние – как отталкивающий жест, как магический ритуал. Оно лишь призвано закрепить эту уверенность. Но можно сделать вид, что никаких эпизодов не существует, а уж протянутых рук тем более.

В конце концов, если люди, унижаясь, продают свою гордость – последнее, что у них осталось – надо компенсировать их унижение. Ведь гордость эта человеческая, то есть и наша тоже. Унижение взаимно. Просить не так стыдно, как подавать. Ведь нам предлагают по дешёвке причаститься к чужому горю, заведомо считая, что на большее мы и не способны. С другой стороны, подавая, мы испытываем облегчение: чаша сия нас пока миновала.

Да, мы научились нищим подавать. Причем гораздо быстрее, чем когда-то разучились это делать. При этом чувствуешь, что ты еще не так беден, как думаешь. Есть кто-то, кто видит в тебе человека с достатком. А за это стоит заплатить. Сколько раз видел, как потертая старушка-пенсионерка протягивает десятку, в то время, как дама в кольцах предпочитает углубляться в чтение.

Подавая, мы санкционируем институт нищеты, возникший вместе с богатством. Неважно, что нищий может оказаться совсем не бедным и, как говорит поэт, «жрать мороженое за килограммом килограмм». Нищий – это уже профессия. Она на службе у неблагополучного и дисгармоничного общества. Так же, как экстрасенсы, астрологи, гадалки, служители религиозных культов. Их постоянное присутствие в мире лишь подтверждает хроническое неблагополучие любого социума.

Увы, болезнь – норма всего живого. Болею, следовательно, существую. Симуляция здоровья, которой мы занимались долгие годы, намного опаснее. Хотя желание быть здоровым – уже наполовину здоровье. Оно таким и было – половинчатым. Возможно, именно поэтому так легко и рассталось с нами.

Присел на краешек сиденья – рюкзак за спиной. Женщина рядом читает Маринину. Один пакет у ног, другой на коленях. Влетая в вагон, плюхаются на сиденье и сразу окунаются в ванну криминальных грез. Расслабиться, отключиться, хоть на то малое время, что дарит дорога домой или на работу. Обычно им около сорока, жизнь всей тяжестью навалилась на когда-то хрупкие плечи. Трепетная лань незаметно превратилась в ломовую лошадь, способную тянуть любой груз да еще и мужика в придачу.

На Бауманской плеснули студентки. Бывший институт благородных девиц стал кузницей педагогических кадров. На этой станции тоже иногда встречал всё ту же постоянно опаздывающую особу. В бывшем дворянском заведении неистребимый запах испорченной канализации.