Путешествие Хамфри Клинкера. Векфильдский священник (предисловие А.Ингера)
Шрифт:
Он отвечал, что в этих краях нет ни одного его однофамильца, а после девяти часов, когда он сам остановился в «Красном льве», не заезжал туда ни один всадник; что, удостоившись чести служить его величеству, он почитал недостойным себя отклонять такого рода приглашения, от кого бы они ни исходили, а если и была надобность в каком-нибудь объяснении, то требовать его надлежало не ему, но джентльмену, приславшему вызов.
Сколь ни был я раздосадован этим приключением, однако же не мог не восхищаться хладнокровием офицера, чье открытое лицо сразу расположило меня к нему. Было ему лет за сорок; короткие черные его волосы завивались около ушей, одежда отличалась простотой. Когда я принес извинения за причиненное ему беспокойство, он принял их весьма благодушно. Сказал, что
Я искренно благодарил его за любезное предложение, которое, как объяснил я ему, не имею возможности принять, ибо путешествую с родственниками. Так мы и расстались, обменявшись добрыми пожеланиями и засвидетельствовав друг другу свое уважение.
Теперь скажите, любезный баронет, как мне понять это странное приключение? Полагать ли, что виденный мною всадник действительно человек во плоти, либо тень, рассеявшаяся в воздухе? Или мне должно подозревать, что Лидди известно об этом деле более, нежели хочет она признать? Если бы почитал я ее способной к тайным сношениям с таким человеком, я тотчас отказался бы от нежной привязанности к ней и позабыл бы о том, что она связана со мною кровными узами. Но может ли быть, чтобы тайное общение поддерживала девушка столь простодушная и неопытная, которая лишена возможности укрыться от многих глаз, надзирающих за нею, и ежедневно переезжает с места на место? К тому же она дала торжественное обещание… Нет, не могу я почитать ее столь недостойной, столь равнодушной к чести семьи!
Более всего встревожен я тем, что события эти смутили ее душу. Судя по некоторым признакам, я заключаю, что негодяй все еще имеет власть над ее сердцем. Без сомнения, у меня есть право называть его негодяем и считать намерения его бесчестными, и не моя будет вина, если не придется ему когда-нибудь раскаяться в своей наглости! Признаюсь, я не могу думать и тем более писать об этом, сохраняя спокойствие и не теряя терпения. Поэтому я обрываю это письмо, известив вас только о том, что к концу месяца мы надеемся быть в Уэльсе, но до той поры вы, вероятно, еще услышите о преданном вам Дж. Мелфорде.
4 октября.
Сэру Уоткину Филипсу, баронету, Оксфорд, колледж Иисуса
Дорогой Филипс!
Когда писал я вам с последней почтой, мне и в голову не приходило, что так скоро захочу тревожить вас снова, но чувства, переполняющие мое сердце, переливаются через край; тем не менее нахожусь я в таком смятении, что вы не найдете в этом послании ни порядка, ни связного изложения.
Сегодня мы едва не лишились достойного Мэтью Брамбла, жизнь которого висела на волоске по вине несчастного случая, который я попытаюсь описать.
Дабы выехать на почтовую дорогу, мы должны были переправиться через реку, и те, что были верхом, совершили переправу без труда, не подвергаясь никакой опасности. Но накануне и сегодня утром лил сильный дождь, и скопилось столько воды, что мельничную плотину прорвало как раз в тот миг, когда карету перевозили пониже запруды. Вода хлынула с такою силой, что карета сначала поплыла, а потом опрокинулась на самой середине потока. Лисмахаго, я и двое слуг в одно мгновение спешились и кинулись в реку, чтобы оказать посильную помощь. Тетушке нашей, мисс Табите, посчастливилось; она очутилась поверх всех в опрокинувшейся карете и уже до половины высунулась из окошка, когда подоспел ее возлюбленный и высвободил ее оттуда. Но то ли он поскользнулся, то ли ноша оказалась слишком тяжела, только оба они, сжимая друг друга в объятиях, пошли ко дну. Несколько раз он пытался приподняться и вырваться из ее объятий, но она висела у него на шее, как жернов (неплохая эмблема супружеской жизни), и, если бы мой слуга не показал себя надежным помощником, по всей вероятности, сия влюбленная чета отправилась бы рука об руку в страну теней.
Что до меня, то я был слишком озабочен другим, чтобы уделять внимание их бедственному
Клинкер же с быстротою молнии кинулся к карете, уже наполнившейся к тому времени водой, нырнул в нее и извлек бедного сквайра, не подававшего никаких признаков жизни.
Не в силах я описать, какие чувства овладели мною при этом горестном зрелище. Такую печаль невозможно изобразить словами! Верный Клинкер взял его на руки, как полугодовалого младенца, и, жалобно завывая, понес к берегу, я же следовал за ним, не помня себя от ужаса и горя.
Когда положили его на траву и стали переворачивать с боку на бок, изо рта у него хлынула вода, потом он открыл глаза и испустил глубокий вздох. Заметив эти признаки жизни, Клинкер тотчас «перетянул ему руку подвязкой и, достав нож для кровопускания, пустил ему кровь, как опытный коновал. Сначала показалось только несколько капель, но немного погодя, когда согрели руку, кровь потекла струйкой, и дядюшка пробормотал какие-то невнятные слова, показавшиеся мне сладчайшими звуками.
Неподалеку находился деревенский трактир, хозяин которого вместе со своими домочадцами прибежал к тому времени на помощь. Туда перенесли моего дядюшку, раздели и уложили в постель, окутав теплыми одеялами; но, видно, потревожили его слишком рано, потому что он снова потерял сознание и лежал без чувств и недвижимый, несмотря на все старания Клинкера и трактирщика, которые непрерывно смачивали ему виски венгерской водой и подносили к носу флакон с нюхательной солью.
Наслышавшись о целебном действии соли в подобных случаях, я приказал насыпать под его тело и под голову всю соль, какая нашлась в доме, и то ли это средство возымело действие, то ли сама природа пришла на помощь, но не прошло и четверти часа, как дыхание его стало ровным, и вскоре он опамятовался к невыразимой радости всех присутствующих. Что до Клинкера, то он чуть не рехнулся. Он смеялся, плакал, приплясывал с таким дурацким видом, что трактирщик весьма благоразумно выпроводил его из комнаты.
Дядюшка, видя льющуюся с меня воду, припомнил все происшествие и спросил, все ли спаслись. Получив утвердительный ответ, он попросил меня переодеться в сухое платье и, выпив глоток теплого вина, пожелал, чтобы его оставили одного отдохнуть.
Прежде чем пойти переодеться, я осведомился об остальных членах семейства. Оказалось, что мисс Табита все еще не пришла в себя от испуга и в изобилии извергает воду, проглоченную ею. Ее поддерживал лейтенант в развившемся парике, с которого капала вода, такой тощий и мокрый, что был он похож на бога Таммуза, только без осоки, обнимающего Изиду в то время, как та извергает содержимое желудка в его урну. Тут же присутствовала мисс Дженкинс в широкой ночной рубашке, без чепца и косынки; была она не более compos mentis [68] , чем ее хозяйка, и, прислуживая ей, суетилась без толку, так что с ними обеими нашему Лисмахаго надлежало вооружиться всем своим философическим спокойствием.
68
В здравом уме (лат.).
Что касается до Лидди, то, казалось, бедная девушка лишилась рассудка. Добрая хозяйка дома переодела ее и уложила в постель, но бедняжке запала в голову мысль, что дядюшка ее погиб, и она безутешно рыдала и ни малейшего внимания не обращала на мои клятвы, что он цел и невредим.
Услышав шум и узнав о ее опасениях, мистер Брамбл пожелал, чтобы ее привели к нему в спальню; когда я передал сие, она бросилась туда полунагая, с безумным лицом. При виде сидящего в постели сквайра она кинулась к нему, обвила руками его шею и душераздирающим голосом воскликнула: