Путешествие Ибн Фаттумы

Махфуз Нагиб

— Твои слова часто беспокоят меня!

Я спросил ее о причине, и она ответила:

— Ты видишь только уродливую сторону жизни!

Она не могла опровергнуть мои слова или найти в них преувеличение, но объясняла свою веру так:

— Все создал Бог, и во всем есть мудрость Создателя.

— Я ненавижу невежество и бедность!

Она настаивала:

— Бог требует от нас принимать все с благодарностью.

Я предложил шейху обсудить эту тему. Его позиция была абсолютно ясна — он верил в силу разума и свободу выбора. Однако

тихо прошептал мне на ухо:

— Постарайся не волновать мать.

Этому совету я и следовал, движимый большой любовью к ней. И давалось мне это легко — наивность матери была равна ее красоте. А между тем время, отведенное образованию и воспитанию, приблизило меня к концу юности. Небо разразилось дождем, и пролился свет, открывший мне новые горизонты. Шейх Магага аль-Губейли спросил меня:

— Чем ты намерен заниматься в этой жизни, которая только в труде обретает смысл?

* * *

Я стал по-новому смотреть на Халиму Адли аль-Тантави. В детстве я подолгу наблюдал, как она обычно вела своего отца — слепого чтеца Корана. В том же квартале, где стоял наш дом, сияющий, как дворец, находилось их маленькое жилище. Мое внимание главным образом было приковано к ее отцу: худосочному, с закрытыми глазами, с крупным носом, покрытым оспой. Он вызывал во мне и сочувствие, и восхищение. Мне нравился его голос, когда он у дверей своего дома призывал на молитву, делая это по собственной инициативе. В эти напряженные дни я обратил внимание и на девушку, словно заново открыв ее для себя.

После короткого дождя земля в квартале стала скользкой. Шейх двигался осторожно, доверив свою левую руку дочери, а толстой палкой в правой руке, словно клювом птицы, ищущей корм, нащупывал частыми ударами, где ступить. Халима вела его, утопая в просторной галабее темного цвета. Из-под опущенной черной сетки-вуали виднелись только ее глаза. Однако фигура ее представлялась моему юношескому взгляду телом идеальной женщины, скрытые прелести которой проступали при каждом дуновении ветра, как горящие угли проступают из-под пепла. Ее нога поскользнулась, и, чтобы удержать равновесие, она резко покачнулась, непроизвольно наклонив голову. Край черного платка соскользнул с ее лица. И тут же совершенство этого лица запечатлелось в моей зрительной памяти, заполнив красотой каждый уголок моего существа. В это мгновение я получил длинное послание, вместившее все знаки, что вершат судьбу сердца.

* * *

Мать под впечатлением рассказа шейха Магаги о труде, без которого жизнь была бы неполноценна, спросила меня:

— Ты согласен со мной, что тебе лучше всего подойдет занятие торговлей?

— Сначала я думаю жениться! — удивил я ее своим ответом.

Она очень обрадовалась отсрочке разговора о работе и стала расписывать мне купеческих дочек, но я снова удивил ее, сказав:

— Мой выбор пал на Халиму, дочь шейха Адли аль-Тантави.

Мать

приняла удар.

— Но она нам не подходит! — простодушно возразила она.

— А мне нужна она! — не сдавался я.

Недовольно нахмурившись, мать сказала:

— Твои братья будут издеваться над нами!

Однако для меня не существовало моих братьев. Чувство, что я хозяин дома, со временем только крепло. Мать не противилась моему решению, хотя соглашалась со мной неохотно и в то же время не теряла надежды. Как я и хотел, все удалось, пусть и слишком большой ценой. Сопротивление моей матери сходило на нет, и однажды она сказала мне, смирившись:

— Твое счастье для меня дороже всего на свете, дороже любого убеждения.

И она сделала наконец то, чего я от нее ждал, — вышла из нашего особняка и направилась в полуразвалившийся дом сватать за меня Халиму. В следующий раз мать взяла меня с собой, и мы беседовали с шейхом Адли аль-Тантави и его супругой. К нам вышла невеста, у которой, как положено по шариату, были открыты только лицо и руки. Пробыв с нами считанные минуты, она удалилась. Вскоре начались приготовления к заключению брака.

Как-то я заметил, что мой учитель шейх Магага аль-Губейли терзается не свойственным ему сомнением и обращается ко мне необычным для него тоном. Глядя себе под ноги, он однажды тихо произнес:

— Есть важный разговор, Кандиль.

Мне стало ужасно любопытно.

— Намекните, господин, о чем речь, — ответил я.

— Не могу выносить одиночества, — с грустью сказал он.

Шейх был вдовцом. Его три дочери, выйдя замуж, обзавелись собственными домами.

— Зачем же оставаться одному? — наивно спросил я. — Разве Пророк (да благословит его Аллах и приветствует) не женился после кончины госпожи Хадижи?

— Ты прав, именно об этом я и думаю.

— Достойнейшие из семейств почтут за честь, — заговорил я с воодушевлением.

— Но предмет моих желаний в твоем доме.

Я оторопел и, взволнованный, уставился на него.

— В моей семье? — переспросил я.

Он ответил смущенно:

— Да, госпожа твоя мать!

— Но моя мама не может выйти замуж! — выпалил я.

— Почему же, Кандиль?

— Она же моя мама! — недоумевал я.

— Всевышний заповедал нам брак, — спокойно отвечал он. — Тебе же самому будет нелегко, женившись, оставить мать одну.

Немного помолчав, он добавил:

— Аллах ведет нас правильным путем.

Когда я остался один, мысли мои спутались, и события в моем воображении сложились в новую печальную картину. Я сказал себе, что мать внезапно согласилась с моим намерением жениться на Халиме, потому что сама хотела выйти замуж за шейха Магагу аль-Губейли. События, происходившие за моей спиной, были вполне обычными, но мне стало досадно. Я оказался в крайне затруднительном положении: между двумя самыми дорогими мне людьми, с одной стороны, и между собственным гневом и замешательством, с другой.