Путешествие на край ночи
Шрифт:
Напраздновались мы, можно сказать, под завязку. Нет, выше головы. Бим! Бом! И опять бом! Крутись! Шуми! И мы в самой давке, где огни, галдеж и все такое. И вперед — кто ловчей, смелей, смешливей! Дзинь! Каждый охорашивается в своем пальтишке, напускает на себя независимый вид, даже чуточку свысока глядит на соседей: надо же показать, что обычно мы развлекаемся в местах подороже, более expensive [103] ,
103
Шикарный, дорогостоящий (англ.)
Мы притворялись хитрыми, веселыми, разбитными, несмотря на унизительно холодный ветер и парализующий страх, как бы не слишком потратиться на развлечения и не жалеть об этом завтра, а может быть, и всю неделю.
Большая карусель отрыгивает музыку. Ей никак не удается выблевать вальс из «Фауста», хоть она и старается. Музыка блюет своим вальсом, а он опять подступает к круглой крыше, вихрем вращается с тысячами своих тортов-лампочек. Это неудобно. У карусели от музыки расстроен кишечник. Хотите нуги? Предпочитаете пострелять? Выбирайте.
В тире Мадлон, заломив шляпку на затылок, стреляет лучше нас всех.
— На, посмотри! — бросает она Робинзону. — Руки не дрожат. А ведь я выпила!
Представляете себе тон! И это после того, как мы только что выкатились из ресторана.
— Еще раз? — Мадлон хочет выиграть бутылку шампанского. — Пиф-паф! И в десятку.
Тут я предлагаю ей серьезное пари, что на автодроме она меня не догонит.
— Фиг! — отвечает она. Ее понесло. — Каждый берет свою машину.
Я рад, что она согласилась. Это предлог подойти к ней поближе. Софья не ревнива. У нее на то свои причины.
Робинзон садится в аппарат позади Мадлон, я — в свой, позади Софьи, и мы устраиваем друг другу серию шикарных столкновений. Сейчас я тебя достану! Вот-вот уделаю! Но я тут же замечаю, что Мадлон не нравится, когда ее задевают. Ей с нами не по себе. На переходе, где все хватаются за перила, маленькие морячки принимаются подгонять нас, лапая и мужчин, и женщин и делая им разные предложения. Мы дрожим от холода. Отбиваемся. Смеемся. А толкачи набегают и набегают со всех сторон да еще под музыку, с разгону, ритмично. В этих бочках на колесиках получаешь такие толчки, что при каждом ударе одной об другую глаза чуть не вылезают из орбит. Каких вам еще радостей! Шутка пополам с насилием! Вся гамма наслаждений! Я хотел бы помириться с Мадлон до конца гулянья. Стараюсь, но она не отвечает на мои авансы. Решительно нет. Все еще дуется на меня. Не подпускает к себе. Я в растерянности. Опять у нее настроение. Я ждал лучшего. Внешне она тоже изменилась, да и вообще во всем.
Я замечаю, что рядом с Софьей она проигрывает, тускнеет. Ей бы держаться полюбезней, но она теперь вроде как знает что-то важное и высокое. Это меня раздражает. Я с удовольствием опять отхлестал бы ее по щекам. Чтобы посмотреть, что она сделает. Или пусть признается, что ей известно такое, чего мы не стоим. Но надо улыбаться. Мы на гулянье не для того, чтобы ныть. Надо веселиться.
Позже, когда мы гуляем, она рассказывает Софье, что подыскала себе работу. На улице Роше, у своей тетки-корсетницы. Приходится ей верить.
Начиная с этого момента уже ясно, что в смысле примирения из свидания ничего не получилось. Сорвалась и моя комбинация. А это уже крах.
Нам совсем не стоило встречаться. Софья еще не разобралась в ситуации. Не почувствовала, что свидание все только усложнило. Робинзон должен был бы меня предупредить, что Мадлон до такой степени заартачилась. Жаль! А, ладно! Дзинь! Дзинь! Напролом! На «катерпиллер» [104] , как его называют! Я предлагаю, я плачу, только бы еще раз
104
«Катерпиллер» — известная в 20–30-е годы нашего века марка американского гусеничного трактора.
— Видишь? Она обозлилась. По-моему, сейчас лучше оставить ее в покое. А мы до возвращения могли бы завернуть к Шабане.
Предположение приходится очень по вкусу Софье: она столько раз, еще в Праге, слышала о Шабане и мечтает сама посмотреть и оценить это заведение.
Но мы прикидываем, что Шабане обойдется слишком дорого, а у нас с собой маловато денег. Значит, придется опять проявить интерес к гулянью.
У Робинзона с Мадлон наверняка снова произошла сцена, пока мы сидели в «катерпиллере». Оба они слезли с карусели в полном запале. Решительно в этот вечер ее можно было трогать только ухватом. Чтобы всех утихомирить и все наладить, я предложил новое увлекательное развлечение — балаган, где ловили бутылки на удочку. Мадлон поворчала, но согласилась. Однако обставила нас и здесь. Она накидывала кольцо точно на пробку и одним рывком выхватывала бутылку. Раз! Звяк! И готово.
Владелец не мог опомниться. Он вручил ей выигрыш — бутылочку «Великого герцога Мальвуазонского». Это означало признание ее ловкости, а она все равно осталась недовольна.
— Не буду его пить, — объявила она немедленно. — Это дрянь.
Распечатать и выпить пришлось Робинзону. Хоп! В мгновение ока. Странно: он ведь, так сказать, никогда не пил.
Затем мы проследовали к жестяной свадьбе. Бац! Тут уж мы объяснились друг с другом пулями. Печально, что я дрянной стрелок. Я поздравляю Робинзона. Он тоже выигрывает у меня во что угодно. Но успех, как и собственная ловкость, не вызывает у него улыбки. Кажется, будто их обоих затащили на настоящую принудиловку. Ни раскачать их, ни развеселить не удается.
— Да ведь мы же на гулянье! — исчерпав все свое воображение, вою я от тоски.
Как я ни старался их расшевелить, что ни нашептывал, им было все равно. Они меня не слышали.
— И это молодежь! — возмутился я. — Что вы с ней сделали, со своей молодостью? Выходит, молодые разучились веселиться? Что же говорить мне, которому на десять годков больше, милочка?
Тут Мадлон с Робинзоном уставились на меня, словно я намарафетился, наглотался газа, впал в маразм — такому не стоит отвечать. Как будто не стоит больше труда говорить со мной: я ведь все равно не пойму, что они хотят мне втолковать. Ну, ничегошеньки не пойму. «А вдруг они правы?» — подумал я и с тревогой посмотрел на людей, окружавших нас.
Но другие делали то, что полагалось, — веселились, а не ковырялись в своих мелких переживаниях, как мы. Ничего подобного! Они брали от праздника то, что можно взять. На франк — здесь, на пятьдесят сантимов — там. Света, трепотни, музыки, конфет! Они мельтешили, как мухи, неся на руках свои маленькие личинки — бескровных, худосочных малышей, которые из-за своей бесцветности становились совсем неприметны на слишком ярком свету. У них оставалась лишь легкая розоватость вокруг носа — след насморков и поцелуев.