Путешествие парижанина вокруг света
Шрифт:
Неужели кто-нибудь напал на осиебов? Это было маловероятно. Скорее казалось, что они предаются безумному веселью, крайне опасному для трех друзей.
— Если они так веселы, то тем хуже для нас, — сказал Фрике, — в данном случае особенно применимо выражение «веселье внушает страх»!
Между тем стрельба все усиливалась.
— А знаете ли, — заметил Андре, — наши повелители весьма не расчетливы для людей, у которых чувствуется недостаток пороха. Судя по тому, что мы слышим, они не слишком-то его экономят.
— Я решительно ничего не понимаю! — проговорил доктор.
Тем
Ночь так быстро прошла в разговорах, что, увидев восход, наши друзья едва поверили собственным глазам.
— Только бы они не стали опять потчевать нас своей проклятой стряпней! — сказал Фрике.
— Нет! Не ранее девяти часов утра!
— Но что может означать этот шум и гам?
— Мы это сейчас узнаем; а прежде всего поспешим убрать с глаз долой нашу химическую аппаратуру. Эти дикари так хитры, что могут найти их подозрительными и поспешат испортить.
Все трое тотчас же принялись за уборку: жаровню запрятали в самый дальний угол хижины, тонущий во мраке, мнимую реторту разъединили с трубкой, а корзину с перекисью марганца поставили на высокую полку местной работы с причудливыми украшениями.
— Ну, теперь мы в полной готовности! — заявил доктор.
В тот момент, когда шум и гам, казалось, достигли своего апогея, дверь хижины раскрылась, и нашим друзьям представилось необычайное зрелище.
Рассветное солнце заливало своими лучами высокого роста мужчину, по обеим сторонам которого стояли двое туземцев; в дружественных, но вместе с тем явно почтительных позах скрывалось особое уважение к этому лицу.
Этот мужчина был также чернокожий; на нем был ослепительной белизны бурнус, особенно резко обрамлявший его черную физиономию.
Свитая из верблюжьей шерсти веревка обвивалась в пять или шесть рядов кольцами вокруг его головы, наполовину скрытой капюшоном бурнуса, белые складки которого живописно ниспадали до половины икр, оставляя открытыми ноги, обутые в высокие сафьяновые сапоги рыжего цвета.
Пальцы рук были унизаны золотыми и серебряными перстнями. Человек этот, в котором с первого же взгляда можно было узнать мусульманина, имел у себя за поясом полный арсенал; два револьвера, широкий кинжал и длинный кривой ятаган в ножнах, украшенных перламутром, кораллами и жемчугами.
Не говоря ни слова, он внимательно смотрел на трех французов, которые, со своей стороны, также молча глядели на него.
Такое безмолвное взаимосозерцание длилось минуты две. Доктор, Андре и Фрике вскоре заметили, что, несмотря на свою внушительную фигуру и атлетическое телосложение, на свои точно фарфоровые глаза и члены, как у толстокожих животных, этот человек не мог похвастать хорошим здоровьем.
Откинувшийся капюшон его бурнуса открыл худое, вытянутое лицо, тощую и жилистую шею, сутулые плечи и кожу цвета сажи, тусклую и без малейшего блеска, каким обыкновенно отличается кожа у здоровых людей африканской расы. Голова его была покрыта скудным курчавым пушком, а лицо обезображено отвратительной язвой. При виде его невольно можно было воскликнуть: этот человек серьезно
Таково было, по крайней мере, мнение Фрике, который не мог удержаться, чтобы не пробормотать:
— Черт возьми! Как он безобразен!
Доктор был, несомненно, того же мнения, так как товарищи его расслышали, как он произнес сквозь зубы:
— Да… Вот это субъект!
Это должно было означать: вот превосходный патологический образчик.
Между тем незнакомец продолжал молча разглядывать их. Наконец Фрике это надоело, и он невольно произнес, обращаясь к арабу, обычное французское приветствие:
— Бонжур, месье!
На это незнакомец раскрыл губы и усталым голосом уронил в ответ:
— Салам алейкум!
— Эх, да он говорит на ином наречии, чем эти дикари. Тем лучше! С ним, может быть, можно будет договориться! — обрадовался мальчуган.
— Тем более, — подтвердил Андре, — что я говорю по-арабски.
— Какое счастье!
— Действительно, — пробормотал доктор, — этот темнокожий может быть работорговцем… Весьма возможно, что с ним нам как-нибудь удастся договориться.
— Да благословит тебя Аллах! — сказал Андре.
Великан был, видимо, очень доволен, услышав обращение на родном ему языке. Быстрым жестом он пригласил европейцев выйти из хижины, что они и поспешили исполнить.
Когда они очутились подле него, он сказал:
— Я Ибрагим, родом из Абиссинии и приехал сюда за невольниками.
— Ага! Прекрасно! — решил Фрике. — Вы были правы, доктор, это торговец черным товаром; Андре перевел мне его слова!
На усталом и истомленном лице Ибрагима отразилось мимолетное волнение, когда Андре сообщил ему в двух словах, кем являются он сам и два его товарища. Несомненно, этот великан был болен каким-то страшным недугом, подтачивавшим его силы и от которого искусство французского врача могло, быть может, избавить его.
— Вы принадлежите мне! Идите! — сказал наконец Ибрагим после оживленных переговоров с осиебами.
На этот раз доктор, поняв, о чем идет речь, объяснил своим друзьям, что теперь у них новый господин.
— Что ж, это совсем неплохо! — воскликнул Фрике. — У нового хозяина, правда, отвратительная физиономия, но, по крайней мере, можно надеяться, что он не заставит нас есть вчерашнюю похлебку. Словом, не будет больше «бикондо»! Это превосходно!
— Теперь предоставьте мне обговорить с ним условия, — продолжал Андре, — я полагаю, что нам можно будет извлечь пользу из этой случайной встречи.
— Сделайте одолжение. Распоряжайтесь, как у себя дома, — сказал Фрике.
— Эй, ты, мальчуган, пойдем со мной! — крикнул ему доктор.
И они оба, радуясь своей свободе, быть может, только временной, но которой осиебы не думали даже у них оспаривать, отошли немного в сторону, между тем как Андре и Ибрагим начали между собой переговоры, которые они вели на арабском языке.
Счастливый тем, что он наконец вырвался на свежий воздух, Фрике принялся прыгать и кувыркаться и при этом попал ногами в какую-то громадную серую массу, наполовину скрытую между кустов и высоких злаков с темно-зелеными листьями.