Путешествие по Востоку и Святой Земле в свите великого князя Николая Николаевича в 1872 году

Скалон Дмитрий Антонович

Простившись с хедивом и получив на память от него большие фотографические портреты, мы поехали посмотреть еще Булакский музей. Мариэт-бей встретил Великого Князя и стал показывать свое детище. Собранная им коллекция египетских древностей, чрезвычайно замечательна и поражает множеством высокохудожественных произведений, созданных за три, за четыре и более столетий до нашей эры. Но поразительнее всего, что лучшие произведения принадлежат отдаленнейшим эпохам. Мариэт-бей это объяснял, переходя от одной вещи к другой, говоря при этом, что до сих пор исследованы памятники Египта, в которых мы наблюдаем упадок и зрелый возраст в жизни этого народа, но юношеский его период и младенческий еще не найдены. Особенно

наше внимание обратили на себя: чрезвычайно законченная, из черного нефрита, голова фараона Менефта – того самого, который погиб, преследуя израильтян; управитель с палкой – резанный из дерева и притом такой работы, что любой бы скульптор с гордостью подписал на нем свое имя; жрец Изиды, которая изображена в виде коровы, причем у жреца сделан двойной подбородок – чудо по тонкости и совершенству работы. Все осматривающие музей считают долгом провести пальцем под его подбородком, до того он апетитен. Женские украшения, ожерелья, запястья, кольцы, ларцы для драгоценностей поражают мелкою отделкою деталей и изяществом вкуса, но есть, конечно, и множество вещей, которые имеют цену только для археолога. С тех пор, как основан Булакский музей, помимо его никто не имеет права что-либо вывезти из Египта, и вещь выпускается из страны только в том случае, если в музее уже находится подобный приобретенному экземпляр. На базаре в Каире торгуют египетскими древностями, и их можно найти в изобилии, но все это по преимуществу более или менее искусные подделки.

Около двух часов налетел шквал и сломал верхушку фок-мачты

9 ноября, в 7 часов утра, мы были на станции железной дороги, и через полчаса поезд понес нас в обратный путь к далекой родине. Оба принца Тефик и Хассан провожали Великого Князя. Переезд от Каира до Александрии, Нильскою дельтою, мы совершили в 4 часа времени.

Мимо нас проносились: деревушки, сады, города, каналы, канавы; мы переехали через Дамиэттский рукав Нила и к полудню были в Александрии.

Александрию, мы, в буквальном смысле слова, пролетели. Подъезжая, видели множество загородных вилл в садах; нам называли их хозяев – все больше сановников и богатых негоциантов; самый город объехали в колясках, полюбовались на иглу Клеопатры, заехали в дом и сад одного грека-негоцианта из Одессы, русского подданного, подивились его богатству и роскоши; прокатились по площади, украшенною конною статуею Мехмет-Али; затем, позавтракав в отеле, пройдя через дворец, сели в катера и к 3 1/2 ч. были на «Харбие». Александрия оставила впечатление далеко не восточного, а всего скорее уже европейского города; только пальмы и бананы противоречили впечатлению и напоминали, что нам предстоит еще трехдневный переезд до Бриндизи.

Через малое время начались салюты с военных судов и крепости; мы подняли якорь, повернули на кливерах и вышли в открытое море.

Ветер был довольно свеж; многих стало укачивать; к обеду собралось всего десять человек, но после супа и эти стали исчезать, в том числе я из первых выскочил на палубу, взобрался на рубку и часа три сидел, боясь пошевелиться, глядя все больше в небо, да на верхушки мачт. Кстати на палубе кипела работа, подымали и крепили паруса, строились, расходились, тянули веревки, лазали по вантам и реям и все это, то по барабану, то по команде, то по беспрерывным свисткам. Собравшись, наконец, сойти в каюту, я только раз взглянул за борт и быстро спустившись вниз, успел лечь в постель и заснуть.

На следующий день погода разыгралась не на шутку; нас так и кидало; проснувшись, я захотел одеться и встать, но не тут-то было, за попытку поплатился и – пришлось покориться

неизбежной судьбе.

Что за отвратительное ощущение морская болезнь! Я хоть не очень страдал, однако же и на меня она навела полнейшую апатию. Лежишь как пласт и становишься равнодушным ко всему; никакие мысли хоть на минуту не в состоянии развлечь – все противно; хорошо, если нападет от слабости дремота или полузабытье, а то каждое движение судна вниз просто выворачивает всю внутренность.

Около 2 часов дня налетел шквал и сломал верхушку фок-мачты. От треска при ее падении на палубу, мы встревожились, а С… прибежал вниз и кричит:

– Вставайте, ребята!

– Что такое?

– Гибель фрегата Медузы! Фок-мачту уже сломало! Чего вы тут! Вставайте!

Но нет!.. Всем нам было не до шуток, никто из нас не потревожился и даже не полюбопытствовал подняться наверх, чтобы посмотреть на бурю. Около 3 часов стало тише. Мы подошли к острову Кандии и укрылись от ветра. Я почувствовал голод; попросил есть, поел, а вскоре затем встал и вышел на воздух, где пробыл до вечера.

На другой день, одиннадцатого, меньше качало; мало-помалу стали появляться на палубе измятые физиономии товарищей. Весь день провели наверху; по временам ветер разводил волнение, покачивало сильнее, даже раза два обдавало палубу, но вообще было настолько сносно, что почти у всех разыгрался аппетит и всякий по мере сил и возможности ел. Перед обедом играл хор музыки, и мы забавлялись, слушая переложение местных мелодий на европейский лад, нечто вроде масла с водою. Двенадцатого море совсем стихло, все оживилось, у всех движение, стали развязнее, перестали покачиваться и хвататься за что попало, чтобы не упасть; и говор стал шумнее, а за завтраком все, собравшись в столовой каюте, ели и пили уже с удовольствием.

Наша «Харбия», между тем, скользила вдоль берега ионических островов, подходя к ним по временам довольно близко. Проехали остров Цанте, Кефалонию, – вершины их гор скрывались в облаках; мы различали селения и города, но небо все еще хмурилось и море было окрашено в свинцовый цвет. Общество наше, расположившись на палубе, занялось чтением и игрою в шахматы, дамки и трик-трак. Между нами резвилась хорошенькая кошечка – «le chat du bord», любимица всей команды.

Макаров рисует. Я пишу. Музыка играет. Солнце клонится к закату; еще ночь – и мы будем у восточных берегов Италии.

Как хорошо море, когда оно спокойно… И как неприятно, когда непрошено и насильно начинает оно вас укачивать. Перед закатом мы было встревожились, завидя на северо-западе темную тучу. Чего доброго, разыграется погода и «Харбия» не в состоянии будет войдти в гавань!.. Как мрачно глядит на нас эта туча! Как беспокойно летают чайки! От белизны их крыльев туча кажется еще темнее… но капитан не дает ей значения, говоря, что это туман. Как понятно у моряков чувство суеверия; они находятся под непосредственным подавляющим влиянием стихийного вида природы, который невольно внушает чувство страха, удивления, бессилия и сознания в своем ничтожестве перед ее величием.

Несмотря на беспокойство, мы исправно и весело пообедали. Уже смерклось. На палубе мы были приятно удивлены мелким дождиком, который, однако, не мешал нам любоваться светящимся морем. Действительно, это прелестное явление!.. Весь корабль окружен аршина на полтора светлою полосою матовой белизны, на которой искрятся и перебегают электрического вида блестки. За кормой от оборотов винта следует целый столб светящейся воды, и блестки обращаются в змеек; на носу и в том месте, где машина выбрасывает воду, искрам и змейкам нет числа.