Путешествие в бескрайнюю плоть
Шрифт:
– Вот этот, подлиннее. Так что там дальше было по моей книге?
– Встретились двое, разница в возрасте у них – пропасть. Она колеблется: «Если он так мало ест, может быть, будет поменьше срать мне в душу?», – думала она, сидя напротив, на первом свидании.
– А без этих глаголов нельзя?
– Глагол из книги, кстати. Так вот: он был большим сочным поручительством её счастливого будущего, но её раздражали его губы, которые жевали слова, мясо, салфетки, её уста. Губы, которыми он просил её руки, она долго не давала, так как всё ещё давала другому,
– Я бы подумала.
– Почему женщины начинают думать вместо того, чтобы любить?
– Потому, что хоть кто-то из двоих должен думать.
– Потом идёт внутренний спор её черт характера и способностей: «Если с ним так трудно жить, может быть, будет легко умирать?» – фантазировала авантюра, – «Но ведь счастливое будущее!» – шептала извилина, – «Да, да, я всё понимаю», – хлюпало желание, – «Мне надо подумать!» – встала достопримечательность. Одним словом, она решила, что раз так долго думает, то это точно не любовь, что на х… любовь большую, что она у неё уже была, и что ей нужна ещё больше.
– Складно излагаешь, может, ты её сам написал?
– Нет, подсознание извергло.
– А ты наверняка пишешь сам.
– Пробовал.
– А почему мне не показывал?
– Слишком много личного.
– Вот где ты его прячешь? Колись, что там?
– Там описаны тысяча и одна ночь моей холостой жизни.
– Ого! Не тяжело носить столько опыта?
– Вот и приходится выплескивать.
– Как хорошо на улице после книжного магазина! Сразу жить хочется.
– Обычно я из библиотеки выползал с таким чувством… канцелярской крысой.
– Лучше уж канцелярской, чем подопытной.
– Подопытные – это те, которым не хватило опыта, чтобы их избежать.
Солнце заворачивалось в занавески облаков, день закрывал глаза, его чёрные ресницы бросали серые тени предметам, дабы те прикрылись на ночь. Хотя молоко воздуха ещё не остыло. Дом Мэри подходил к нам медленно и грациозно, он, сталинский, загораживал небо серым кителем облицовки, как образ сурового вождя во времена строительства. Любопытство окон пряталось под веками штор, за каждым из них – хозяйство, частное, мелкобуржуазное – латифундии на замках. Нас съел прохладный подъезд, затем обнял лифт, чтобы доставить на последний этаж. На седьмой этаж – как на седьмое небо. Лифты созданы для поцелуев. Всё ещё продолжая целоваться, мы вывалились на площадку.
– Приехали, – Мэри раскрыла свою сумочку, из которой в её ладонь бросился ключ, будто он страшно соскучился по своей хозяйке, лёжа там в темноте, в ароматах косметики и подкладки. Мэри вложила его в рот входной двери и сделала три оборота, замок что-то прошамкал железными зубами, дверь отворилась.
– Прошу.
Все квартиры начинаются с коридоров: маленьких, тесных, больших, толстых, вытянутых, худых, тёмных, светлых, заваленных тапочками, шубами, коробками, велосипедами, с запахом и без. По сути – это просторный шкаф для одежды и обуви и камерный зал для медленных танцев встреч и расставаний.
– Хорошо у тебя, светло.
– Не паясничай.
– Какое древнее слово, специально для меня хранила?
– У меня таких много, я думала, ты уже привык.
– Разве я похож на паяца?
– Нет, ты похож на предмет.
– На что?
– На предмет моей любви, – поцеловала она мою щёку.
– Ты так вкусно меня целуешь, что открывается аппетит.
– Ща, чай поставлю. Может, суп будешь?
– А какой?
– Солянка, мама варила.
– Нет, всё равно не буду.
– В смысле – «всё равно»?
– Я просто так переспросил, часто спрашиваешь, уже зная, что тебе это не нужно, а всё равно спрашиваешь. Не обращай внимания.
– А что будешь?
– Пиво.
– Ты что, пьёшь?
– Да, я постоянно пью, ты ещё не знаешь, с кем ты связалась.
– Надо же, чёрт, ладно, сейчас покормлю и выгоню. Тебе какое?
– Мне всё равно. Лишь бы холодное.
Мышь света выбежала из открытого Машей холодильника. За ней – банка пива, которая зашипела на меня ядовитой змеёй, как на злейшего врага своим маленьким алкогольным ртом, когда я потянул её за губу. Наверное, никому не понравится если потянуть за губу с такой жаждой.
Кожаный диван гостиной прогнулся и принял с недовольством делегацию моего зада и бёдер. Я закинул ногу на ногу, придал первой задумчивый вид. Нога уставилась в пустое лицо выключенного телевизора, будто ожидала продолжения любимого сериала, о чём она могла думать – о свежих носках, о новых туфлях как о новой квартире, о другой ноге, с которой она уже прожила девятнадцать лет.
– Может, пойдём на кухню, пока я готовлю, – прервала её мысли Маша.
– Уже иду, – дал я команду ногам.
Она была огромная и добродушная, я встречал разные: скверные, жадные, крохотные, грязненькие. На такой кухне я бы раздобрел. Мэри смотрела голодными нежными глазами то на моё лицо, то на шипящее с жёлтыми зрачками в сковородке. Когда она отвернулась от меня в сторону плиты, я понял, что физический голод победил духовный, но не собирался сдаваться и зайдя со спины, положил руки на её бёдра, губы – на шею.
– Любите меня, я пришёл.
– Безумный.
– Как только тебя увижу, мозг сразу отключается, и повинуюсь инстинктам.
– Сейчас проверю твой первый инстинкт, еда готова. Садись, животное.
– Лучше уж буду предметом.
– Садись, предмет. Я буду за тобой ухаживать, любить, готовить.
– Вытирать с меня пыль, чинить, если испорчусь, а когда приду в полную негодность, отнесёшь меня в комиссионку или отдашь в добрые руки. Вкусно, хотя для этого пришлось лишить зрения глазунью, она осталась без взглядов на жизнь.
– Кошмар, ты выколол ей вилкой мировоззрение. А ты жесток.
– Это от нехватки любви. Мало ты меня любишь.