Путешествие в будущее и обратно

Белоцерковский Вадим

Написано это было в 1945 году!

Статья Хаксли помогла мне утвердиться, что я — на верной дороге. Предвижу вопрос, а разве теоретики анархизма, анархо-синдикализма не представляли для меня такой поддержки? Увы, нет. В тот период я смог познакомиться в общих чертах со взглядами Кропоткина и Бакунина, и они поразили меня примитивностью и какой-то полной неактуальностью, словно они были выпестованы в давно прошедшую эпоху, ну и конечно, мне был чужд их примитивный антигосударственный настрой.

Размышляя обо всех упомянутых выше проблемах и вопросах в одиночестве, я не знал, что в то же примерно время в США банкир Луис Келсо думал

над созданием «Плана передачи собственности работникам» (ИСОП), который в 70-е годы получил законодательную поддержку и широкое применение в США, а затем и во многих других странах. Не знал, что в Испании в это время под руководством священника Хосе Марии Аризмендарриеты создавалась федерация кооперативных предприятий «Мондрагон», минигосударство будущего, а в Праге группа ученых под руководством Ота Шика работала над программой реформ, предполагавшей создание в ЧССР демократического социалистического строя, с предприятиями, принадлежащими трудовым коллективам, и рыночной экономикой. Не знал, наконец, что и А.Д. Сахаров уже начинал в то время думать о необходимости и спасительности для «страны и мира» конвергенции социализма и капитализма.

Свидетельствует все это, очевидно, о том, что уже наступало время этих идей.

Читатель должен еще отметить, что все упомянутые выше люди, как и автор этих строк, не были марксистами. Ота Шик, хотя и состоял в компартии, но отошел от марксизма задолго до 68-го года. Это еще раз говорит о том, что марксизм — дело прошлого.

Очень большую пользу в моих «поисках будущего» мне принесло изучение работ Зигмунда Фрейда, особенно работ о структуре психики человека и социальной психологии. Я не стал фрейдистом, но приобрел навык и вкус к анализу психологии.

Много для понимания психологии труда и рабочего человека дало мне и чтение ранних произведений Андрея Платонова, о котором я впервые услышал от Эренбурга. Илья Григорьевич, узнав о моем интересе к социальной психологии, сразу же указал мне на Платонова, который тогда был еще в полном забвении. Особенно важными были для меня его повесть «Происхождение мастера» и маленький шедевр — рассказ «О потухшей лампе Ильича». Кроме всего прочего, Платонов представлял собой опровержение элитарных претензий многих советских интеллигентов, утверждавших, что истинным интеллигентом может быть лишь «интеллигент в третьем поколении». Платонов, как известно, вышел из среды милых моему сердцу железнодорожных рабочих. Его отношение к железнодорожникам, паровозам, миру рельс и вокзалов — высокая поэзия!

Но особенно богатую пищу для моих размышлений я получал от общения с инженерами и рабочими во время командировок на различные предприятия и стройки.

Результаты своих раздумий о природе человека и о соотношении ее с развитием социальных условий я в конце концов изложил на бумаге, и эти мысли стали потом ядром рукописи, озаглавленной мною «О самом главном» и посвященной описанию контуров будущего, посткапиталистического общества, каким оно мне представлялось. Закончил я эту рукопись в 70-м году, уже после смерти отца и перед второй попыткой бегства из Советского Союза. К сожалению, рукопись потом так и не была издана, однако послужила основой для ряда статей и книг, изданных мною на Западе. Соответствующий раздел из той рукописи предлагаю сейчас вниманию читателей.

Что представляет собой природа

человека? Какой строй должен прийти на смену капитализму и государственному социализму?

К серьезным размышлениям о психологии и жизни нас часто подталкивают неожиданные впечатления или переживания, порой, может быть, и не очень значительные. Расскажу о двух таких запомнившихся мне толчках.

Как-то, уже довольно давно, ранней осенью я оказался в старинной деревне Чулково, расположенной на высоком берегу Москва-реки примерно в 45 километрах на восток от Москвы по Рязанскому шоссе. В 1812 году в этой деревне остановилась армия Кутузова, отступившая под натиском Наполеона. Эта деревня была упомянута у Толстого в «Войне и мире»: в Чулково проходили последние дни смертельно раненого Андрея Болконского.

Мало что изменилось в облике этой деревни с тех, как библейские времена, далеких лет. Такие же стояли тесные, черные избы с крохотными палисадниками и ветхими сараями, в которых теперь не было ни коров, ни другой живности. Улицы утопали в грязи. Ковыляли одетые в тряпье убогие старухи, да бегали босые в таком же тряпье дети.

Посреди деревни высилась мертвая, облупленная церковь с покосившимися заржавленными крестами на куполах и заброшенными могилами за церковной оградой. Кучи мусора и отбросов были навалены по откосам под самыми избами, на околице виднелись разваливающиеся амбары.

По всему было видно, если смотреть непривыкшими глазами, что люди здесь жили только сегодняшним днем и только самыми насущными интересами, без заботы о чем-либо вне этого и о завтрашнем дне. Между прочим, когда спрашиваешь иногда у людей об их планах хоть на полгода вперед, мало кто не скажет: «А! Там видно будет. Надо еще дожить!». Так и живут многие, «не приходя в сознание» и не замечая вокруг красоты «мира божьего».

А красота в тех местах стояла необычайная, за душу хватала. С горы, на которой была расположена деревня, открывался вид на широкую луговую пойму Москва-реки и синие сосновые леса у горизонта. Здесь начинались знаменитые, Есениным воспетые, рязанские раздолья.

С высоты не было заметно, что луга внизу зачахли, что берега реки голы и загажены нефтью, а леса вдали вытоптаны, заставлены заводскими постройками, изрублены дорогами и засорены непременными свалками мусора. Я знал об этом, так как бывал в тех местах. Но и без этого знания было грустно и тоскливо на душе: от деревни шел дух доживаемой кое-как заброшенной жизни, и, как и везде в русских деревнях и поселках, было непонятно — почему и зачем живут тут люди.

И вот, идя по этой деревне, я вдруг увидел молодого мужчину, запрягавшего лошадь. У него было красивое умом лицо и удивительная, поразившая меня сухая тоска в глазах. Не от горя какого-то, а явно от осточертевшей ему примитивной работы и жизни.

Неужели, подумал я тогда, этот человек с божественным чудом сознания брошен в мир лишь для того, чтобы запрягать эту лошадь и жить всю жизнь в этой убогой деревне, в этих придавленных избах, среди убогих старух?!

Но, может быть, так думал только я, интеллигент, «антисоветчик»? Однако через несколько лет жизнь столкнула меня с одной простой, пожилой женщиной, столкнула при весьма печальных для меня обстоятельствах.

Я сидел у кровати умирающего отца, а женщина эта, санитарка, стояла рядом, дежурила возле него. Отец уже неделю не приходил в сознание. Вид его был ужасен: он жил на капельницах, с торчащими из окровавленных вен шлангами.