Путешествие в Индию
Шрифт:
– Интересная точка зрения, – заметил Филдинг.
– Я терпеть не могу тайн и загадок, – заявила Адела.
– Да, мы, англичане, их не любим.
– Они не нравятся мне не потому, что я англичанка, а потому, что это моя личная точка зрения, – поправила она Филдинга.
– Я люблю тайны, но мне не нравится путаница, – сказала миссис Мур.
– Любая тайна – это путаница.
– Вы действительно так думаете, мистер Филдинг?
– Тайна – это всего лишь высокопарный эвфемизм путаницы. Не будет никакой пользы от копания в этом предмете. Мы с Азизом отлично знаем, что Индия – это сплошная путаница.
– Индия – путаница? Вы меня пугаете!
– Не будет никакой путаницы, если вы приедете ко мне в гости, – вырвалось вдруг у Азиза. – Миссис Мур и все вы. Я
Пожилая леди приняла приглашение; молодой врач все еще казался ей милым мальчиком, и, более того, какое-то новое чувство – наполовину слабость, наполовину нездоровое возбуждение – не давало ей взглянуть на Азиза по-иному. Мисс Квестед приняла приглашение лишь из жажды приключений. Ей тоже нравился Азиз, и она была уверена, что если узнает его ближе, то он откроет для нее свою страну. Приглашение обрадовало Аделу, и она тотчас попросила у Азиза адрес.
Только в этот момент Азиз с ужасом и содроганием подумал о своем жилище. То была отвратительная, мерзкая лачуга недалеко от нижнего базара. В доме была всего лишь одна комната, всегда полная мелких жужжащих черных мух.
– О, давайте сейчас поговорим о чем-нибудь другом, – воскликнул Азиз. – Мне хотелось бы жить здесь. Вы только посмотрите, как хороша эта комната! Давайте вместе немного ею повосхищаемся. Смотрите, какие плавные линии в основании оконных проемов! Какое невероятное изящество! Это архитектура Вопроса и Ответа. Миссис Мур, здесь вы – в Индии, и я нисколько не шучу.
Комната воспламенила Азиза. На самом деле дом представлял собой бывший зал приемов, построенный в восемнадцатом веке для какого-то высокопоставленного чиновника, и, хотя был деревянным, чем-то напоминал Филдингу флорентийскую Лоджию Ланци. К залу с обеих сторон примыкали небольшие комнатки, переделанные в европейском стиле, однако в центральном холле на стенах не было обоев, а в окнах – стекол. Сидя в холле, человек оказывался на виду у всех, словно экспонат выставки – на виду у садовника, покрикивавшего на птиц, на виду у мужчины, арендовавшего бассейн для разведения чертова ореха. Еще один человек выращивал манго. Двор был открыт, и зайти в него мог неизвестно кто, поэтому слуги Филдинга круглосуточно сидели на ступенях, своим видом отпугивая воров. Да, дом был хорош, и этот англичанин его не испортил, хотя Азиз – в припадке западничества – пожалуй, повесил бы на стены пару картин Мод Гудман. Тем не менее не было никаких сомнений в том, кому принадлежала эта комната…
– Здесь я творю справедливость. Ко мне приходит бедная вдова, и я даю ей пятьдесят рупий, другому бедняку – сто, и так далее и так далее. Мне бы хотелось так.
Миссис Мур улыбнулась, вспомнив о современной справедливости, воплощенной в лице ее сына.
– Боюсь, что рупии когда-нибудь закончатся, – сказала она.
– Мои? Никогда. Бог даст мне больше рупий, если увидит, как охотно я их раздаю. Давать надо всегда, как Наваб Бахадур. Мой отец всегда так поступал и поэтому умер бедняком.
Обведя комнату широким жестом, он мгновенно населил ее толпой клерков и чиновников – благодушных и добрых, ибо все они жили давным-давно и уже умерли.
– Мы должны сидеть здесь и давать, давать, давать. И сидеть мы должны на ковре, а не на стульях – очень большая и важная разница, и, самое главное, я уверен, что никого нельзя наказывать.
Дамы с готовностью согласились.
– Несчастному преступнику надо дать шанс. Тюрьма делает человека хуже, развращает и портит его. – Лицо Азиза осветилось неподдельной нежностью – нежностью человека, неспособного к администрации и неспособного понять, что, если несчастного преступника безнаказанно отпустить на волю, то он немедленно ограбит следующую бедную вдову. Азиз был нежен ко всем, если не считать нескольких врагов семьи, каковых он просто не считал людьми; к ним он пылал жаждой мести. Нежность же его распространялась даже на англичан; в глубине души он сознавал, что на самом деле они не такие холодные и чужие и не захлестнули его страну подобно ледяному потоку.
– Мы никого не станем наказывать, – с воодушевлением продолжал
– Я слушаю, – смеясь, откликнулась она.
– Помните воду в мечети? Она идет сюда и наполняет бассейн – это искусное сооружение прежних императоров. Они останавливались здесь по пути в Бенгалию. Они любили воду. Всюду, где они останавливались, строились фонтаны, устраивались сады и хаммамы [17] . Я уже говорил мистеру Филдингу, что отдал бы все на свете за возможность послужить тем императорам.
Насчет воды Азиз сильно ошибся. Какими бы искусными ни были императоры, они не смогли бы заставить воду течь в гору. Между мечетью и домом Филдинга находилась котловина порядочной глубины, в которой умещался весь Чандрапур. Ронни наверняка одернул бы Азиза. Мистер Тертон собрался бы это сделать, но скорее всего проявил бы сдержанность. У Филдинга такого желания даже не возникло. Он давно уже научился не обращать внимания на истинность слов, доверяя только истинности настроения. Что же касается мисс Квестед, то она охотно принимала на веру буквально все, что говорил Азиз. При ее неосведомленности она смотрела на него как на «Индию», не догадываясь, что кругозор его ограничен, что мнения его легкомысленны и неточны и что один человек Индией быть не может.
17
Турецкие бани.
Азиз пришел в состояние странного возбуждения, много и громко говорил и даже позволял себе говорить слово «проклятье», когда запутывался в своих сложных предложениях. Он рассказал о своей профессии, об операциях, которые наблюдал или делал сам, что несколько напугало и покоробило миссис Мур. Напротив, мисс Квестед отнесла эти рассказы на счет его широкого кругозора; она слышала подобные разговоры дома, в кругу ученых, отличавшихся свободомыслием. Она решила, что Азиз настолько же эмансипирован, насколько надежен, и вознесла его на пьедестал, на котором он просто не мог удержаться. Да, сейчас Азиз казался возвышенным, но этой возвышенности было недостаточно для высоты пьедестала, сооруженного для него Аделой. Крылья возносили его ввысь, но привычные плиты пола неудержимо тянули к себе.
Приход профессора Годболи несколько утихомирил Азиза, но не сбросил с пьедестала; все внимание было приковано к доктору. Брахман, любезный и загадочный, не стал вмешиваться в поток красноречия Азиза и даже временами аплодировал ему. Он пил чай, откинувшись спиной на столик, поставленный на некотором расстоянии от парий, не принадлежавших ни к какой касте. Еду со стола он брал как бы невзначай. Все притворялись, что не замечают этих странностей брахманского чаепития. Годболи был сухой морщинистый старик с седыми усами и серо-голубыми глазами, кожа его была такой же светлой, как у европейцев. На голове его был тюрбан, похожий на скрученные светло-фиолетовые макароны, одет Годболи был в пиджак, жилет, дхоти, высокие носки со стрелками под цвет тюрбана. Все в Годболи было гармонично и примиряло Восток с Западом как ментально, так и физически. Лицо, выражавшее несокрушимую невозмутимость, только подчеркивало это впечатление. Он сильно заинтересовал женщин, и они ждали, что он дополнит Азиза и расскажет что-нибудь о религии. Но Годболи только ел и ел, улыбаясь и избегая смотреть на свои руки, бравшие со стола еду.