Путешествия по следам родни
Шрифт:
Мало-помалу я замкнулся, чтобы эти натуралисты не залили меня помоями: энтузиаст, по их мнению, был тот вредный человек, который не понимал законов жизни, носил розовые очки и надеялся противу здравомыслия. Опять появилось несообразное чувство, что я в Майклтауне с рабочими лесопункта еду на раскряжовку деловой древесины. Можно заробить и по стольнику на рыло, если пильщик продержится до вечера, а Алик Армеев не уедет с делянки. Сейчас они первым делом распояшутся и в бытовке примут на грудь. Похоже, я наследовал родителям и всей тамошней и отчасти московской рабоче-крестьянской родне чересчур прямо, до деталей. Моя Кублицкая-Пиоттух ничего не писала, она была несчастная деревенская суеверная старуха.
В низине, у запорошенного сруба с двускатной крышей, автобус
Он назывался Заповедник – несколько десятков изб, разбросанных в сильно пересеченной местности: косогоры, лощины, овраги, ручьи, клинья ельника. Женщина по имени Яна, с которой к концу поездки мы остались вдвоем, дала первоначальные наставления, чтобы мне хоть выделили койку в общежитии. С северодвинским поляком я не был даже знаком, - только с белорусом, женатым на одной из моих московских кузин, - а между тем западнославянский элемент все настойчивее защищал и страховал меня, как птенца, выпавшего из гнезда: волосы цвета воронова крыла, очи, грассирующее «г». Всё в ней было чуждое, даже радушие, даже готовность, с которой она согласилась вечером показать поселок, - настолько, что теперь уже не помнится образ, как не помнят настил моста, по которому второпях прошли. Она свернула в один из соседних финских коттеджей с вороватым видом сластены, у которой к вечернему чаепитию припасен торт, а я отправился в контору с довольным видом человека, которому не дадут пропасть. Между тем не покидало чувство, что из столицы вслед за мной тянется некий страховочный линь и что, если не удастся здесь угрузнуть, осесть – с Пятницей, козами, дикарями, - по нему еще можно будет выбраться восвояси: так паук, в сеть которого упала хвоинка, выскакивает очертя башку из укрытия и почти тотчас же прячется вновь: фальшфейер, фальстарт.
А вот и племяш! В яркой куртке цветными клиньями, как клоунское трико, в вязаной шапке «reebok», румяный, сильный, он промчался мимо на лыжах, с силой отталкиваясь палками, так что на миг я ощутил себя просто клопом, привидением перед этой мощью. Правда, он выглядел иностранцем, рекламой альпийского горнолыжного курорта (недоставало солнцезащитных очков) здесь, среди бревенчатых хижин и драных телогреек, но что это он, точнее – что это сама сигнатура новой цивилизации, чувствовалось. Так мог бы выглядеть отпрыск высокопоставленного московского начальника, захоти он здесь прокатиться. А с другой стороны, конечно, - это было и некоторым образом мое идеальное представление о быте, как я его организую в короткий срок. Это будет сытая сырная Голландия, это будет английский ландшафтный парк: вон там будет катальная горка, как у выдры, вон там беседка, там гнутый мостик с чугунными перилами.
Дальше пошло хуже. Разыгрался почти фарс. Но если подпустить сатирической тональности, исчезают два тона, две доминанты, которые действовали в те дни: во-первых, меня переполнял страх, во-вторых, - жизнерадостность открывателя новых земель. Я торговался о коне, разумея платить за корову. Это было почти равнозначно в крестьянском хозяйстве, но мне объяснили исподволь: сними руку с московского коня и положи ее на заповедниковскую корову; пусть обе твои руки будут здесь. Тогда ты здесь обоснуешься, мы дадим тебе корову. Только забудь, откуда приехал. Хочешь – живи в Нелидове, Валентина Кудрявцева будет твоей коровой, хочешь – здесь: с Яной поладишь вечером. Коровы так и лезут: обротай и веди во двор. Признаюсь, я растерялся от этого предложения: в рюкзаке была только рубашка и двое носков, в кошельке – десять, много – пятнадцать рублей, а недвижимость осталась в Москве.
Иначе говоря, ступив на эту землю, еще не дойдя до конторы, я понял, что мне предлагают в с е р ь е з здесь остаться. В полном соответствии с замыслом.
Читатель! Если у вас сволочная родня, лучше сразу меняйте фамилию и прикидывайтесь сиротой.
Желтухин оказался человеком необыкновенно приятным. Точнее, в сутки попав из одних добрых рук в другие в виду третьих, готовых меня подхватить, как подмасленный пирожок с повидлом, я и в Желтухина сразу
Этот прием меня до того ошарашил, что я вышел за дверь, к мусорному вазону, возле которого ласково долбила дырки первая весенняя капель, в заторможенном раздумье. Вот, слава Богу, я и на воле, вот и при деле! Вот и нужен, слава Богу, вот и стал свой. До чего приятное место: елки, елки, одиночные, парные, молодой березняк, бугристые снежные берега ручья. Вероятно, в этом ручье и рыба водится, весной половлю. А тишина – божественная! Финские домики в две квартиры, иные серые от времени, иные еще смолистые, огороды. 1958 год.
Неприятно только, что общежитие. В имущественном смысле после приватизированной квартиры некоторая ретардация. А впрочем, пустяки: первый ледок так хрустален, зелен, небо так голубо, воздух так звонок, что лучше не забивать голову пустяками. Я с наслаждением и уже не спеша побрел по укатанной дороге к безлюдному пространству низких изб. В душе шевелилось предощущение весны, которая не за горами. Я всех прощал и соглашался здесь поселиться. Главное, что нужен, свой, задействован, и это мне дали понять в течение суток многие. Покинь меня, печаль!
Сложная и не совсем понятная штука – жизнь! Представьте себе заснеженный огород с крепким настом, сараем в углу, куда проторена тропа, потому что там хранятся чурки, и дощатым туалетом несколько наискось, куда по известной причине протоптана другая. Представьте деревянное крыльцо в три ступени, узкий, как тамбур, промерзлый коридор, представьте просторное помещение, даже с улицы холодное, с двумя рядами незастеленных пружинных никелированных кроватей, маленькую, сравнительно с помещением, беленую печь и охапку дров перед ней.
И представьте, что, входя с радостным предчувствием обнять и осчастливить собою напарника, и представьте, что, готовый облобызать какого-нибудь Георгия Соболева с реки Мологи, бородатого русского правдолюба, я вхожу и вижу слева на столе включенный стереомагнитофон с красной кнопкой индикатора, компьютер, распущенные по неметеному полу деликатные провода всей этой аппаратуры и на стуле за компьютером – стопроцентного еврея. Знаете, из тех, у которых нос ручкой и курчавая борода, из которых со временем цадики выходят. И он, как это им свойственно, довольно вежливо, если не сказать угодливо, спрыгивает со стула, ласково и настоятельно жмет руку и вот-вот сейчас бросится обнимать. Желание – мое, а действие – его. Да если бы я тут голого татуированного самоанца встретил, я бы и то меньше остолбенел. То есть, потому что как раз самоанца и желал видеть, чтобы он стал оплотом и моим Пятницей. А встретил вертлявую, как бес, чуждую, совершенно непонятно организованную силу – с непроницаемыми большими черными глазами навыкате. Компьютер и то был роднее по устройству, потому что я на нем недавно работал и освоил.
Владимир Иосифович Добриденев опешил, надо полагать, не меньше моего; двух минут не прошло – я догадался, по какому пункту он уже имеет зуб: он предполагал тут жить один. На этих условиях они с Желтухиным и порешили. Он обучит сотрудников заповедника компьютерной грамоте, введет в банк данных всю научную деятельность заповедника за последние годы, он тут всех дикарей оцивилизует, а жить будет один. Таковы были кондиции. И вдруг вваливается этот очкастый лохматый русский ротозей и заявляет, что его тут поселили. В общаге. Но это не общага, это его, Владимира Иосифовича, квартира, предоставленная ему как специалисту от администрации заповедника. Но он радушный хозяин.