Путешествия по следам родни
Шрифт:
Выведенная на чистое длинное поле, засеянное ячменем, в котором, как и тогда, желтела дикая редька и голубели небесно-милые васильки, душа возродилась к жизни так, как если бы я вновь оказался в том же возрасте. Тетю Милю и ее детей я не любил и плохо знал, но вновь ощутил, как, сидя на телеге с матушкою или с нею, с женой своего младшего брата, - как отец молод, здоров, горд отпрыском, как цепко встряхивает вожжи и любуется мирным пейзажем. Поле было длинное, в лесу, по откосому берегу реки Илезы, ячмень колосился, но поскольку был низкорослый, то под ветром волновался вразнобой, не дружно. И что всего милее легло на душу: узкая пашня напоминала веселые нивы Тарноги, откуда была родом мать, и то поле в деревне детства Нижней Печеньге, на которое я не столь давно выходил уже из подмосковного лесничества.
Кто сказал, что нельзя войти дважды в одну реку? Этот грек точно уже был европейцем и за прогрессом забыл индуистское учение о переселении душ.
Наслаждение, однако, скоро кончилось, несмотря на студенистые перекаты широкой и мелкой реки и величавое парение ястреба над полем.
Дорога вывела на зеленый береговой лужок под деревней Харино, которая стояла на противоположном высоком берегу далековато от воды. А здесь были хорошие подступы к воде, и я задержался на час, чтобы перекусить и полюбоваться рекой. Рыба здесь водилась – косяки ельцов и стремительные тени хариусов боролись с течением, но охоты рыбачить я уже не испытывал. Да и восторг притупился. Феокрит бы мог это дело полюбить, Вергилий бы мог (буколического много), Штифтер бы мог, я же, умывшись до пояса и напившись из горсти, почувствовал приступообразную досаду. Белая пыльная дорога взбиралась от бетонного моста к деревне на верхотуру лентообразно, и рыболов на том берегу был симпатичный, и коровы – целое стадо черно-пестрых и пегих, - и все-таки тяжесть бытия и весомость рельефа угнетали. Да и жратва была опять скудная: кильки в томате. «Чупино, Варнавино, Пожарище, Харино», - дразнил отец молодую свою невестку (кажется, жену брата так называют?). Чупино и Варнавино либо лежали в стороне, либо исчезли, потому что на карте не значились, а в Харино я сейчас подымусь.
Рыболов на том берегу вытащил мелкого ельца и, судя по лицу, очень обрадовался. Я почему-то подумал о Ельцине, а также о знакомом печенгском мужике, которого звали Елька (Елизар).
Взойдя на горку в деревню, я увидел оттуда на следующем голом холме и деревню Пожарище. Нечего было и спрашивать – это она и была: три десятка изб в ярком полуденном зное и солнечном блеске и приметная осыпавшаяся церковь без купола (один барабан). Вызывало недоумение, правда, что на карте река Илеза разделяла обе деревни, в действительности же они располагались на одном берегу. После Березовки ассоциации с тверской деревней прекратились. Здесь было гораздо холмистее, чем там: подступали Северные Увалы.
Расспрашивая, я выяснил, что из Пожарища в Нижнюю Печеньгу вообще не ходят: нет пути. Дорога завела меня в тупик и в Пожарище кончилась. Там ничего не было, в Пожарище: три десятка изб и церковь без креста, которая и на колокольню-то не тянула.
Предлежащий путь был неизвестен, но окончание его близко, и я решил в Пожарище хорошенько расслабиться: заночую, интрижку заведу с бабой. Что-то мне совсем расхотелось в Майклтаун, к родителям, тем более что и пути туда не было. (На карте была обозначена тропа). Положение было неопределенно бездеятельным, а времени – вагон. И правда: я действительно не помнил, чтобы кто-либо когда-либо из Пожарища ходил в Нижнюю Печеньгу и Майклтаун, иначе бы в Майклтауне об этом человеке говорили. И вообще: в этих местах колхозы, а там – лесопункты. И хотя здесь вроде проживали земледельцы, тверской родней напрочь не пахло. Пропал даже и запах тети Мили. Так что в Пожарище я уже засомневался, ходил ли отец этим путем, не придумал ли я. Местные жители были до того антипатичны, что тот, отрицавший связь Пожарища с Нижней Печеньгой, и был последним, с кем я советовался.
Пожарище стояло еще выше, чем Харино, и вид отсюда открывался восхитительный. Может. мне здесь поселиться? Никто вроде не возражает. Вот взять и поселиться, раз понравилось. Прожить всю оставшуюся жизнь
Я снял рюкзак и сел на солнцепеке лицом к дороге, откуда пришел.
Вот уж кто на всю катушку использовал статью 27 пункт 1 Конституции о свободе выбора места жительства, так это я. (Правда, к соседнему пункту 2 позволили лишь подступиться, а это, как хотите, ущемление конституционных прав. Ну, хрен с ними). Главное, что опять позволяют, как и в тверском Заповеднике, поселиться, и я сам опять не прочь. Главное, что соблюдена симметрия. Отец с матерью в пятнадцати километрах, а это придало бы моему укоренению устойчивость и безопасность. Я мог бы поселиться и в Лисине, и в Синцове, и в Черневе, и в Устье Кубенском, но здесь зато опять безопасно. В Заповеднике я вроде как жил бы на территории экс-супруги, но со всей майклтаунской родней, со всеми лесозаготовителями.
А здесь я вроде как на своей исконной территории, но зато со всей жениной родней – с колхозниками. Я всюду принят, изгнан отовсюду. Пилигрим. А ведь сказать, что они бездушны, эгоистичны, ненавидят меня, все эти шофера – домохозяйки – сдатчики стеклопосуды, - обидятся. Они действительно принимают во мне участие, но как рантье, как пайщики в акционерном обществе: я – мальчик для битья, шестерка, козел отпущения, бедный Макар, на которого валятся все шишки, пока его акционеры-вкладчики копят деньжата и обзаводятся дачами, машинами, воспитывают и обучают детей. «Мы не можем тебя принять: у нас полная семья», - сказала одна из двоюродных сестер. Вы думаете, я жить у нее собирался? Нет, познакомиться.
Истинная правда, кузина! У вас полная, крепкая русская семья – родители и двое детей, но это потому, что тетя Лидия Брязгина не вылезает из психиатрических лечебниц, отец с матерью живут врозь, сестра вынуждена выйти замуж за человека вдвое себя старше, а я сам четверть века получаю только колотушки. А у вас - п о л н а я семья, и какой-нибудь апологет крепкосемейности из новых, вроде отца Павла Флоренского, стоит за вас горой: давайте жить дружно, давайте – кодлой, давайте – воровской шайкой.
А я, может, хочу в Данию? Зачем вы мне предлагаете Пожарище? А и где тутот-ка, скажем, печатный стан? Пока вы живете церковной общиной и дружным православным муравейником, кое-кто за вас отдувается. Пока вы шти хлебаете деревянными расписными ложками, пока ваши семеро по лавкам радуют сторонний глаз первобытными своими коммунистическими инстинктами, кое-кто вынужден выбирать узкую тропу одиночества, потому что нищая ваша необеспеченная голытьба широкую и торную дорогу заняла. Плодитесь и размножайтесь! Да здравствует крольчатник! Вилы на скотном дворе для всех найдутся.
– Слушай, у вас тут скотный двор, ферма есть? – спросил я парнишку, который неподалеку катался на велосипеде.
– Не-а.
– А самую удойную корову кто держит? – проорал я опять.
Но парнишка вильнул в сторону, скрытный, как все деревенские.
В это время к крыльцу сельской лавки подъехал пикап, и водитель начал заносить внутрь хлеб и шипучку. Он внес десять буханок черного хлеба и двадцать батонов белого, две связки лимонада в пластиковых бутылках и связку луку (лук был хороший, крупный, в янтарной шелухе). «Спрошу сейчас у этих. Если дадут напиться молока, попрошусь и на ночлег».
– У кого здесь самая удойная корова? – спросил я то же, зайдя в магазин. Кроме продавщицы в толстой зеленой вязаной кофте (на улице было градусов двадцать тепла), в магазине был еще только изможденный старик лет семидесяти: мятый черный костюм, заправленный в резиновые сапоги.
– А вон у Федора.
– Который дом? – заинтересовался я. Мне нисколько не льстило, что о таинственном бродяге тут потом станут неделю судачить.
– А с зелеными наличниками который, тот. Там еще дрова лежат на зауке неколоты, - охотно сказал старик.