Путевые знаки
Шрифт:
Но Математик отнёсся к Семецкому с одобрением, он явно хотел использовать его как одноразового проводника. Правда, когда Семецкий решил прочитать ему в качестве подарка свои стихи, посмотрел на него таким взглядом, что поэт стушевался и забормотал что-то обиженно под нос.
Мы стали собираться в путь и прощаться со смотрителем.
– Слушайте, а где вы покойников хороните? – спросил я между делом.
– Что?
– Ну, типа, где у вас кладбище?
– Кладбище? Зачем? Мы их относим в Сад.
И я постарался больше ничего не спрашивать.
Вдруг зарядил скучный серый
Вообще за последние несколько недель я изменился и с удивлением замечал за собой новые повадки.
Автомат уже не казался мне чем-то необычным, и меня не тяготила его тяжесть. Прошёл адреналиновый шок первых дней после предложения Математика, сделанного в тусклом свете лампочки на станции метро «Сокол». Я стал спокойнее, но при этом быстрее реагировал на опасность. Иногда меня пугало то, как быстро я приспособился к новой реальности, ведь раньше я думал, что от одного перехода между станциями в Москве я буду долго приходить в себя, буду всматриваться в каждую деталь и медленно обдумывать любое изменение. Ан нет, жизнь стремительно неслась вокруг меня, а я ничуть не удивлялся.
Математик раскрыл на скамейке гроссбух, чтобы ещё раз рассмотреть подклеенную в него карту. Мы определили направления по уцелевшим зданиям и рекомендациям нашего поэта.
Где-то здесь, в районе Австрийской площади, должны были обитать асоциальные люди, как выражались на «Петроградской», «грибники», как их назвал смотритель, и, видимо, те, кого зачем-то искал Математик.
Дома тут не были разрушены, но стёкол не было ни в одном окне. Мы вышли на площадь как настоящий спецназ, ощетинившись стволами. Впереди Мирзо, прикрывая корпусом своего босса, за ним Математик с пистолетом, дальше мы с Владимиром Павловичем по бокам, и сзади Семецкий со своим карабином. Семецкому я не очень доверял. Он человек хороший, да вдруг пальнёт куда-нибудь раньше времени. Но стрелять нам ни в кого не пришлось, и как раз от стрельбы-то нас Семецкий уберёг.
На проспект с Большой Монетной выкатились большие грязно-серые шары и, будто влекомые ветром, стали удаляться, исчезая за угловым домом. Шары были небольшими, примерно по колено взрослому человеку, но что-то в них было угрожающее, как в змеях, во множестве переползающих пути. Такое я видел в старой выработке около подземной реки Песчанки.
За секунду до того, как мы открыли бы огонь, Семецкий театрально закричал:
– Не стреляйте-е! Это же шары! Шары-ы-ы!
Его тон был таким, будто Семецкий стоял на эстраде во фраке и читал свои стихи публике. Тьфу, дурак! Я даже прыснул от смеха. Не смеялись только Математик и Мирзо.
Математик повернулся к поэту и недовольно заметил:
– Семецкий! Я сам вижу. Что это шары. Шары, а не цилиндры или пирамиды. Вы объясните, что это за шары.
– Что это за шары, никто не знает. У нас нет никакого знания о шарах. Но это не просто шары. Это – шары-ы-ы!
Вот бестолковый! Он был в плену каких-то образов, и Математику потребовалось минут пять, чтобы, тряся его за грудки, выяснить, что шары – очень странное явление. Псевдоплоть, одним словом. Перераспределяемая биологическая масса, которая могла принимать разные формы, но путешествовала, так сказать, методом качения. Опасность была в том, что шарам
Семецкий их боялся панически, причём даже не боялся, а благоговел, то есть он относился к шарам как к поэзии, непонятному, но персонально к нему относящемуся божеству.
Мы переждали немного, но никто больше из-за угла не выкатился.
Довольно быстро мы нашли тот дом, о котором говорил смотритель. Тут действительно были следы людей и уж точно не двадцатилетней давности.
Мне место это не нравилось. Какая-то нечистота тут была, хотя никто и не нагадил в пустом облупленном парадном, да и пахло тут не затхлостью, а, как везде, пылью и спрессованным временем.
Семецкий, чуя, что дело пахнет жареным, сказал, что будет спать в дальней комнате, потому что оттуда лучше вид. Вид, как же! Поверил я в этот вид, наверняка он просто рассчитывал удрать, спрыгнув вниз, на ржавые крыши пристроек. Будь моя воля, я посоветовал бы ему это сделать, не дожидаясь оказии, просто так, профилактически. Мне не хотелось ничего спрашивать, и я ждал неизвестно чего. Так прошёл день, и я заснул, просыпаясь несколько раз в темноте и осоловело посматривая по сторонам.
Надо было собираться, но Математик велел нам не разговаривать и ждать. Нужные ему люди появились только к следующему вечеру.
Мирзо услышал шорох в доме раньше нас. Математик тут же припёр дверь в ту комнату, где спал Семецкий, здоровенным брусом.
Но звук этот тут же и стих. И мы провели день, тихо перемещаясь по комнатам и говоря шёпотом.
От нечего делать я тоже бродил среди поломанной мебели и обнаружил, что в одной из комнат, ровно посередине неё, пол пробит. Я чуть было не полетел вниз, куда вместо меня ливанул дождь старых газет и журналов.
Сто лет назад это были, наверное, книги в твёрдых переплётах или сборники по статистике какого-нибудь профессора экономики, а я отправил вниз подшивки «Знамени» и «Нового мира» – тех журналов, что я читал когда-то в заброшенной библиотеке близ метро «Аэропорт». Времена поменялись и ценности тоже. Я заглянул вниз и увидел, что на нижнем этаже дыра тоже симметрична моей и в темноте вовсе не видно, в какую преисподнюю отправилась настоящая литература прошлого века.
Потом я нашёл шкаф, в котором обнаружился труп крысы – высохший и мумифицированный. Рядом были пластиковые корытца, и в них, наверное, раньше была еда, превратившаяся в серый прах. Наличествовали даже бутылки – одна разбитая и вторая просто пустая с выкрошившейся пробкой.
Ничего больше тут не было, только в дальней комнате я нашёл настоящий письменный стол, заваленный пыльными книгами. Рядом на стене было написано непонятное: «Лукас, я на Ваське», какая-то белиберда и странные каракули.
Там были изображены два человечка друг на друге и странное существо с поднятыми руками справа от них. Этот рисунок явно изображал ядерного мутанта, пришедшего пожрать спящих селян. Для полноты картины неизвестный художник пририсовал ко рту мутанта воздушный пузырь с какими-то стёршимися уже от времени словами в нём.
На столе стоял старинный телефонный аппарат с диском.
Машинально я поднял трубку, и вдруг в ней затрещало.
«Чёрт, что это, – подумал я, – неожиданная электризация, что ли? Какие-нибудь слабые поля?»