Пути небесные. Том 2
Шрифт:
— К Кувшинникову мне… — кивнула она, спеша, смущаясь.
— Одну минутку… — мягко задержал он, — я у вас был два раза, заезжал в Ютово… с вашего позволения, и вот… как я рад… неожиданная встреча!..
Она кивнула, проговорив сбивчиво; «Так спешу, извините…» — и быстро вошла в лавку, тут же коря себя, что так неприлично оборвала разговор.
Выбрав для рукоделий по записке, она просила сегодня же отослать в «Славянский Базар», завтра они рано уезжают. У Кувшинникова ее знали, сказали, что через четверть часа доставят. Села в коляску и наказала — в Синодальную лавку, на Никольской.
В Синодальной
Выходя, Даринька увидала в стеклянную дверь — Кузюмова! Смутившись, что он опять здесь, совсем неожиданно сказала: «И вы?..» — и еще больше смутилась, зачем сказала, и почувствовала, что и он смутился. Он поднял шляпу и извинился:
— У меня в мыслях не было обременять вас своим присутствием… Мне показалось, что я вас… затруднил, предложив чем-нибудь помочь?..
Ей показалось странное что-то в его глазах, — смущение как будто? Мелькнуло, может быть, он обиделся, что она так резко оборвала разговор в рядах. Сказала торопливо:
— Я спешила, недослушала вас… там, у Кувшинникова…
— Помилуйте!.. — воскликнул он, тоже торопясь, выхватил у молодца пакеты и положил в задок.
Помогая Дариньке сесть в коляску, спросил почтительно-осторожно:
— Вы позволите к вам заехать?..
Сразу она не поняла:
— Но мы же завтра домой, и очень рано…
— Не здесь, в Ютове?.. На Зуше вы были добры…
— Да-да, конечно… пожалуйста… — спешила она кончить разговор, — это для солдат, вы говорили…
— Да… — перебил он, держась за край коляски. — Вы помните, сказал я тогда… с вами можно быть только искренним?.. — он как будто старался найти слова- И я с первой же встречи это понял!.. Ваше Ютово для меня…
— Уютово… — невольно поправила она.
— У-ютово?.. как чудесно, У-ю-тово!.. — в восторге воскликнул он.- …Имело в моей жизни… не могу проезжать мимо без волнения…
«Почему он так говорит?..»-тревожно мелькнуло Дариньке. Он поднял шляпу, как бы прощаясь, и продолжал сбивчиво, торопясь:
— Я понимаю… вам странно, что я так занимаю вас м о и м… но для вас нет чуждого!.. С первых же ваших слов, на том обеде, понял, что… вы так все берете сердцем… так мало я видел людей с сердцем, с т а к и м сердцем!.. И столько пережито… столько обо мне лжи… конечно, рассказывали вам… я не хотел бы, чтобы у вас было обо мне ложное представление!.. Вы дурно думаете обо мне?.. — вырвалось у него как бы против
Эти слова Кузюмов буквально выкинул из себя, и они страшно смутили Дариньку. Она сказала сбивчиво, почти в испуге:
— Что вы, что вы?.. совсем я не думаю о вас дурно!.. Я так мною хорошего слышала про вас…
— Это все ваша доброта… хорошего нечего обо мне сказать… — отмахнул головой Кузюмов, — разве что х о т е л хорошего, да… не вышло!.. Простите, это ни к чему. Так вы позволите?..
— Да-да, пожалуйста… — сказала, оживившись, Даринька. — В это воскресенье у нас гости, путейцы… на новоселье… вы знакомы с ними, и мы будем рады…
Она не могла понять после, почему это вырвалось у нее. Кузюмов воскликнул радостно:
— Позволите?.. Такое счастье… приветствовать ваше доброе соседство!..
Он взглянул ей в глаза, она почувствовала в его взгляде радостное и что-то горькое — и не нашлась ответить.
— Вам странно, что говорю… и мне, что т а к говорю, совсем неизвестный вам… — спешил он кончить, продолжая держаться за коляску, — но бывает, как т у п и к, трагическое в жизни… Что я?!.. простите, я так бестактно!..
Он растерянно поклонился, резко оторвался от коляски и побежал. Даринька видела, как мелькал в прохожих белый его костюм. «Что с ним?» — подумала она в смятенье и удивилась, что уже у подъезда гостиницы.
Всходя по лестнице, видела в зеркалах, какое у ней истомленное лицо.
XLVIII
СКАЗКА О САМОЦВЕТАХ
Виктор Алексеевич уже вернулся и показался ей возбужденным. Он встретил ее на лестнице, восклицая: «Чудо чудное! диво дивное…» — не обращая ни на кого внимания.
— Тебя нельзя оставить одного, ты как ребенок… опять шампанское? когда только кончится круженье это!..
— Дети не пьют шампанское! — весело сказал он, и она почувствовала, что случилось что-то особенное: такой радостью блестели его глаза. — Едва дождался, изнемогал… и велел подать бокал… один только бокал! п ь я н был и до него!..
— Что с тобой? что случилось?.. — спросила она. — Почему… до него?
Все его «доводы» пропали, лишь увидал истомленную Дариньку. В своем «воздушно-легком», с откинувшейся шляпкой, она была такая слабенькая и блеклая и казалась особенно прелестной. Войдя в покои, он взял ее на руки, перенес на диванчик, присел и попросил, если не слишком утомилась, послушать… «одну сказочку». На ее удивленный взгляд, на слабый ее кивок, он стал рассказывать ей «сказку о самоцветах», подчеркивая, особенно подчеркивая чудесное, что только что старался закрыть в себе: знал, как по душе ей чудесное, и хотел видеть ее восторг.
Вначале она слушала рассеянно, но когда дошло до «маслениц», которые он восторженно описал, а он умел рассказывать, — она оживилась и попросила вина. Он дал ей шампанского, она отпила, говоря с улыбкой: «Скоро и меня приучишь», — и взяла его руку. Так и держала, до конца сказки.
— Ты это не нарочно?.. — спросила она тихо.
— Смотри… — сказал он, вынимая светившиеся сквозь бумажку футляры розового плюша, и открыл в свете золотистого абажура лампы.
Самоцветы играли полною силой блеска: бериллы-грушки, с вислыми бриллиантиками, сине-ночное небо броши, осыпанное мерцающими звездочками…