Пути пилигримов
Шрифт:
— Я готов, — ответил Ловелиус, до боли сжимая свой меч.
И еще через короткое время, пришпорив коня, он летел навстречу огромной тени Всадника, словно облаченного в серую тучу. Злобный голос загремел в уши рыцаря:
— Поверни коня, безумец! Я твоя смерть!
— Нет! — крикнув Ловелиус.
— Сейчас ты падешь, даже не увидев своей Дамы! — снова закричал всадник.
— Я уже знаю ее своим сердцем.
— Но она не будет принадлежать тебе! Твоя жертва напрасна!
— Пусть так, зато в моей любви нет корысти! — отвечал рыцарь.
Лопнула сталь доспехов. Облако пыли и дыма пронеслось и исчезло. Ловелиус стоял на земле рядом с белогривым конем, навстречу ему шла женщина, черты которой были запечатлены на медальоне. Он растерянно оглянулся:
—
— Так же, как ты отдал мне свою жизнь сейчас, я выкупила твою своей жизнью почти столетие назад — ответила Ольга. — Одна жертва будущему и другая прошлому уравновесили время и помогли нашей встрече в настоящем. Да будут святы дела рыцарей и дам ордена Гиацинта! Нет ничего невозможного для истинно любящих. Не правда ли, мой милый Ловелиус?
Банька
Вам, молодым, только и смех, когда речь о прошлых временах заходит, что, мол, старики плетут, как не златые горы, реки молочные да берега кисельные… Мы и сами с бородой и усами… А ведь и сами-то свидетели и участники тех событий были ой как не стары, и не зря гордились ими современники. Кому не ведомо стихотворение «Бородино», а вот мало кто знает, что сам Наполеон написал об этом сражении: «Французы доказали свое право считаться победителями, а русские — непобежденными». Так что слова великого поэта и великого полководца друг другу не перечат. Были, были, милостивые государи и государыни, люди в наше время, могучее, лихое племя… И не только сражаться умели за честь своей земли, но и любили, как сейчас не встретишь… До сих пор в памяти добрых семей хранятся предания, которых и небылью не назовешь, и в быль с трудом поверишь… Это как с привидениями: столкнешься — испугаешься, разойдешься — усомнишься и в них и в себе. Впрочем, что тут доказывать без примеров. Я не буду рассказывать, как в старых дворцах тени их вельможных хозяев разгуливают. Тревожные думы да неспокойная совесть не оставляют и тех, кто ступил за могилу. Судьба наша плелась еще нашими предками, как мы сейчас готовим путь потомкам. И все в ответе за то, что происходит…
Повесть моя — о странном случае, что имел место лет двести тому назад, а следы оставил до нынешних времен. Так вот, в Тосненском уезде, недалече от Петербурга, была некогда деревенька Саблино. Она и сейчас есть, да только превратилась уже в маленький город по прежним меркам. Само собой разумеется, была там и славная усадьба, и парк с липовыми аллеями, и пруд, заросший кувшинками и водяными лилиями. А возле пруда, в тени плакучих старых ивушек, притулилась покосившаяся банька с окошком у самой земли да черной, задымленной трубой. Любая Баба-яга сочла бы за честь поселиться в таком жилище, если б не кусты диких белых роз, увивавшие баньку до самой крыши. Они так нежно благоухали, что, даже когда розы отцветали, запах оставался еще долго и, как ладан, отгонял любую нечисть. Редко кто из любопытных заглядывал в этот уголок, но если кому и случалось, то через закопченное стекло и густую паутину мог разглядеть он всегда одну и ту же картину: девушка в старинном белом кружевном платье, а рядом с ней юный корнет в гусарском облачении. Вспугнутая вторжением, влюбленная пара, под взглядом пришельца, медленно и нехотя истаивала. Однако понятно было, что в следующий миг они, без сомнения, вернутся на прежнее место. А вот что говорит о них людская молва.
Была у местного помещика, отставного полковника артиллерии Саблина единственная дочка, Дашенька. Мать ее умерла в родах, отец ее воспитывал сам и, конечно, души в ней не чаял. Пользуясь слабостью родителя, девушка росла своевольная и строптивая.
Мужское воспитание сказалось и в ее привычках. Она и на коне лихо скакала, и из пистолета отменно целилась, и могла бы среди соседских барышень белой вороной слыть, да Бог одарил ее и женскими прелестями. Хороша собой была Дашенька. Глазки раскосые на мир глядели с восторгом и тайным трепетом, словно душа ее чистая подглядывала, где правда, а где ложь. На лице жило столько гримас, что хоть ее, без испытаний, в любую театральную труппу записывай, на первые роли. Ну
Словом, сокровище обитало в усадьбе полковника, и молва о нем сладко будоражила воображение молодцев, да и зрелых мужей. Но раз Саблин принадлежал к сословию военному, то среди офицеров Дашеньке и полагалось сделать выбор свой. А замуж она не спешила. Годы шли, и уже отец стал поторапливать дочку: хотелось ему потешить свою старость заботой о внуках.
И вот, не переча боле отцовской воле, Дашенька принялась выслушивать признания женихов. Был среди них и бравый майор Бывакин — сама фамилия его словно венчала — бретер, весельчак. Из чувства ль досады на отца и общество, понуждавших ее к серьезному шагу, девица на нем и остановила свой выбор.
Отец смирился, надеясь, что Бывакин, нашалившись вволю, готов остепениться. Родня помалкивала, гадая, что из этого получится. Меж тем полковник, потакая дочери, устроил в усадьбе бал-маскарад. Тщеславие его шептало, что размаху бала могут позавидовать в самой столице. Реквизиты и гардеробы нескольких бродячих театров, пара цыганских таборов, кулинары со всего уезда сулили празднику немалую прелесть. И в самом деле, маскарад удался на славу. Парк украсили цветными фонарями, полковой оркестр старался изо всех сил, цыгане пели и плясали, гости так перерядились, что не узнавали самих себя. Шампанское лилось рекой. Никто не мог узнать Даши, облаченной испанской танцовщицей и укрывшей личико под маской. Среди ночи оказалась она у старого пруда с юным идальго. Тени играли на траве, и окно баньки, отражая лунный свет, представлялось сказочным оком великана. Романтика да и только! Дашенька, войдя в роль, окончательно вскружила голову своему кавалеру, наизусть читала ему стихи, и идальго отвечал ей в рифму. Они понимали друг друга с полуслова. Еще минута— и оба почувствовали, что влюблены друг в друга. Они сбросили маски… Идальго оказался корнетом гусарского полка и обомлел, увидев дочь полковника, просватанную за Бывакина. «О, если б этот бал оказался более настоящим, чем наша жизнь!»— шепнул корнет на прощание. Дашенька в ответ только сжала его руку. В глазах ее блистали слезы.
Прошла пара дней, и в компании офицеров только и речи было об отшумевшем празднике.
— А что, брат Бывакин, скоро ль твое обручение? Когда уж мы потеряем в тебе лихого товарища по гулянкам? — говорил один.
— Не тут-то было, — отвечал майор. — Я своих привычек не меняю. Набью карманы полковничьими деньгами и закачу такие гулянки, каких вам и не снилось. Все ресторации, всех цыган в округе объедем, а жена подождет дома, никуда не денется.
Офицеры хохотали, лишь один вспыхнул, как маков цвет. Это был корнет Куорти, что на балу в костюме испанского идальго.
— Господин майор, не кажется ли вам, что, будь здесь ваша невеста, ваши слова прозвучали бы для нее оскорбительно?
Собрание замолкло в изумлении: юнец отчаянно рисковал. Бывакин насмешливо оглядел пылкого корнета.
— Кого вы хотите учить, сударь? Майора? Это все равно что воробей будет указывать, как летать соколу!
— Вы скорее походите на ястреба, сударь! — продолжал нарываться на ссору корнет.
— Довольно! — оборвал его Бывакин. — Завтра я ощиплю вам перья и научу держать свои мнения при себе.
Корнет покинул компанию. Уличная цыганка, заметив его, пошла навстречу:
— Давай погадаю, мой хороший!
— Отстань, — хмуро молвил корнет. — Я не нуждаюсь в твоих пророчествах! Возьми золотой и уходи прочь.
— Напрасно отказываешься. Я все знаю про тебя. Даже пулю могу заговорить, — тараторила цыганка, приняв деньги.
Куорти не остановился.