Пути сообщения
Шрифт:
– Отчего же вы, Нина, до сих пор не замужем?
И сам ответил:
– Надо это исправить.
Нина смотрела на него удивленно: вот так вопрос. Она не считала себя красивой, скорее, интересной: тяжелые черты лица ее прятались под густыми вьющимися волосами, черными, словно нефть. Было в ее смуглом лице что-то восточное и в то же время породистое – тысяча и одна ночь, черный бархат, шафран. Генрих хотел, чтобы это было только его. Пришел и взял – потому что мог.
– Так что? – спросил он, будто это дело решенное. – Что думаете относительно брака?
– Не знаю, – сказала
– Так выходите за меня, что ли, – просто сказал он, улыбнувшись, и она тоже засмеялась, скорее от неловкости.
Потом они, конечно, какое-то время притирались, знакомились, но недолго: Генрих ее торопил. Она согласилась. Не сказать, что влюбилась безумно, но и отторжения не испытывала, он вызывал в ней уважение и в чем-то даже трепет. То, как он сидит иногда, сгорбившись над книгой, или то, как командует – приятно было находиться вне этой власти, но под защитой.
И вот уже тридцать шестой – быстро летело время. Нина работала, выдали землю под дачу: Генрих похлопотал. С ребенком не вышло, хотя Нина очень хотела. Две или три попытки закончились неудачей, потом врач сказал ей, что шансов критически мало. Нина переживала, не уйдет ли Генрих теперь к другой, более совершенной, но Генрих сказал твердо: «Я выбрал тебя, и мне теперь с тобой идти». Ее изъяны волновали супруга мало: во-первых, у него уже был сын от первого брака – общение их складывалось неважно, но свой род он считал продолженным и потому не переживал; а во-вторых, он просто ее любил.
Совсем другое, конечно, у Ганечки: первая любовь – и сразу навеки, оба молодые, красивые, оба отличники учебы, закончив вуз, расписались; ребенок опять же, Владлен, вместивший в своем лице набор лучших черт обоих родителей – легкие голубые глаза Ганечки, бледность ее кожи, тонкий нос Андрея и его же изящные брови, что придавали лицу немного удивленное и задумчивое выражение. Владик случился рыжим: причудливо соединились гены – у Гани волосы были светлее, отливали на солнце бронзой, а Андрюша – шатен. Нина любовалась ими, будто идеально собранным конструктором, комплектом, правильно подобранными деталями, и все же Ганечку ей все чаще хотелось для себя одной – и чтобы она смеялась.
Генрих идею совместного выезда на дачу одобрил: все равно дом был велик для них двоих, да и Нине компания. В конторе на лето ей дали отпуск, а сидеть в одиночестве за городом то еще удовольствие. Так что Нина и Ганя собрали свои чемоданы и Владика и в назначенный день спустились к машине, которую прислал Генрих.
Дача пряталась среди редко раскиданных сосен и частых берез; парадное крыльцо слегка заросло – нужно косить. Позади дома, у сарая, крапива вымахала в полный рост, прямо джунгли, и Владик, конечно же, сразу поймал свои волдыри.
Дачу не так уж давно построили – шло их десятое с Генрихом лето, стало быть, юбилеи. Дом был большой, двухэтажный, скрывался в зеленой глубине Балашихи, десятая линия, дом 41 – в первый же день Ганя заставила Владика вызубрить адрес, потому что тот все время норовил выскользнуть за забор и упереться завистливым лбом в калитку детского сада, стоящего напротив, а при удачном случае смешаться с другими детьми, если они вдруг выходили куда-то
Распаковавшись, Нина повесила гамак между сосной и беседкой и залегла там с книгой и папиросой, а Ганечка в своей веранде весело и легко наводила чудесный быт: стелила Владику раскладушку, расставляла книги, вытирала скопившуюся за время зимнего отчуждения пыль.
На даче, конечно, много было хлопот, но больше всего удовольствия: Нина с Ганей сажали цветы и лук, выносили на просушку подушки и одеяла, играли в нарды. А Владик бегал по участку, изображая поезд, и гудел, как шмель, приближаясь к воображаемому переезду.
Дни пошли теплые и спокойные: утром делали зарядку, включали радио и завтракали на улице. Ганя готовила блинчики и запеканки, кашу для Владика, Нина обязательно варила кофе: ставила на плиту почерневшую от огня турку, засыпала туда перемолотое зерно – не обычный цикорий, который можно было купить в любом магазине, а что-то совсем другое, ароматное, из таких стран, о которых Ганя даже не слыхивала. Откуда у Нины брался такой кофе, Ганя не спрашивала, зато живо интересовалась купальными костюмами.
– Этот откуда?
– Из Парижа.
– А этот откуда?
– Из Стамбула.
– Как много вы видели мира!
Ганя восхищалась тем, что Нина успела побывать за границей, когда еще можно было выезжать, и обо всем просила ей рассказывать, могла слушать эти рассказы часами, сидя у ног и вышивая какую-нибудь нелепицу. Руки у Гани были красивые, но точно не золотые: тигры у нее выходили кривыми, деревья – страшными, но Нине казалось это очень милым, она даже достала для Гани шелковый абажур, чтобы та расшила.
Иногда они раскрывали дореволюционную книгу рецептов, находили там что-то забавное, странное и пытались воспроизвести. Например: «Омлетъ съ вареньемъ. Взять 5 яицъ, разбить, добавить 1 стаканъ молока, разболтать, и поджарить въ масл? на сковородк?. Переложить на тарелку, помазать вареньемъ, закатать быстро ножомъ, поставить на 2 мин. въ духовку, вынуть и подавать». Ганя делала, Нина хохотала. Поджарить в масле еще удалось, даже вымазать вареньем получилось, правда, варенье дома водилось только смородиновое, а какое необходимо – не сказано. Быстро закатать ножом не вышло: омлет развалился и превратился в кашу, и уж тем более не представлялось возможным поместить сие в духовку – не обнаружилось ни духовки, ни посуды для нее. Ели так: намазывали на хлеб яично-вареное месиво; получилось съедобно, но точно невкусно.
В первую же неделю Владик вышел за ворота глазеть на садик и притащил домой уличную кошку. Кошка была небольшая – не совсем котенок, скорее подросток, – рыжая, точно Владик, а на лбу будто клеймо из полосок – буква «М». Владик нес ее перед собой на вытянутых руках – длинные тощие лапы свисали лианами. Когда Нина предложила вернуть кошку на место, Владик отчаянно заревел: «Я ее люблууууу», и это «люблу» еще долго вызывало у взрослых смех. Кошку назвали Наткой.
Натка быстро освоилась, ночью жила своей собственной отдельной жизнью, а днем приходила в дом и спала на веранде, сложив голову на длинные лапы. Владик постоянно боялся, что Натка сбежит, но та была не дура и к обеду всегда возвращалась.