Путин – исполнитель злой воли
Шрифт:
– А вы, значит, не согласны? – спросил у меня ЧВС.
– Нет.
Потом мне Черномырдин так рассказывал об этом разговоре: «Я сказал: «Борис Николаевич, я все-таки у вас премьер, почему вы решаете такие важные вопросы без меня? Зачем вам это нужно? Это вас Сосковец подбил? Он? Знаете, почему он это сделал? Завяз в предвыборных делах, завалил их… Но все еще можно, Борис Николаевич, поправить…»«
Отвлекаясь, скажу, что Черномырдин обладал очень важным качеством, отличающим его от Степашина и даже Примакова, – он умел спорить с президентом. А когда кругом вата, все
Потому ЧВС так долго и держался на своем посту.
Но Ельцин не принял и возражения Черномырдина.
– Ничего отменять не будем, – сказал он, – завтра утром собираемся в шесть ноль-ноль.
Хотя президент встает обычно рано, но в шесть утра рабочий день свой не начинает, здесь ранняя явка была обусловлена одним обстоятельством: Государственная Дума начинала свою работу в понедельник в девять. До девяти утра надо было все решить.
На этот ранний сбор я приглашен не был. Были Куликов Анатолий Сергеевич и другой Куликов, Александр Николаевич, генерал-полковник милиции, начальник Главного управления внутренних дел Московской области. Ход был разработан такой: если Анатолий Сергеевич заартачится, будет стоять на своем – немедленно освободить его от занимаемой должности и тут же подписать указ о назначении министром внутренних дел другого Куликова, Александра Николаевича. А уж тот сделает все, что нужно.
Я сказал Анатолию Сергеевичу:
– Будете выступать у президента, выступайте и от моего имени, от имени Генеральной прокуратуры.
Анатолий Сергеевич так и сделал.
Президент резко оборвал его:
– Вы за себя только говорите, не за других!
– Тем не менее мы оба считаем, что роспуск Думы противоречит Конституции – это раз, и два – у МВД, как я уже говорил, Борис Николаевич, нет ни сил, ни средств, чтобы обеспечить порядок в стране в случае волнений. Это слишком серьезно…
Вскоре президент пошел на попятную, его сумели убедить, что Госдуму разгонять нельзя. Ситуация была критическая, мог повториться 1993 год… А я лишний раз убедился в том, что у президента никогда не было уважения к Конституции, к законам, все это для него являлось обычными игрушками, с которыми можно поступить так, а можно поступить и эдак, сломать и выкинуть, и ощущение это рождало чувства не самые лучшие.
Говорят, что каждый народ достоин того правителя, которого он выбрал, но я считаю, я убежден, что русский народ не заслуживал того, чтобы им управлял такой человек.
В этом в те весенние дни 1996 года я убедился окончательно.
Первое заявление об отставке
Первого февраля 1999 года мне позвонил Бордюжа. Попросил подъехать. Сговорились, что в шестнадцать ноль-ноль я буду в его кабинете.
Повесил трубку на рычаг, почувствовал – что-то больно вонзилось в сердце. Одиноко сделалось, так одиноко, что, поверьте, и пером не опишешь, и словом не обскажешь – будто бы очутился посреди огромной пустыни, посреди многих ветров,
Неурочный вызов в Кремль, к главе ельцинской администрации, ничего хорошего не предвещал.
И вообще, я кожей своей, спиной, затылком, кончиками пальцев, висками чувствовал – готовится что-то недоброе. А что могло быть доброго, когда я 8 января возбудил дело против Березовского! Все газеты поведали сотни раз о том, что Березовский является и кормильцем, и поильцем, и кошельком «семьи», и предупреждали недвусмысленно: трогать кошелек столь высокой «семьи» опасно.
Да, было тревожно. Президент, во-первых, не поздравил с Новым годом. Все поздравили, а он – нет. Такого быть просто не должно, а раз «должно», значит, у этого «не должно» обязаны иметься свои причины. В моем положении несложно было понять, откуда ноги растут. Во-вторых, Бордюжа, когда мы общались, что-то недоговаривал…
Последний раз мы сидели рядышком дней десять назад на расширенной коллегии МВД. Я спросил его без всяких экивоков и вежливых пассажей, что называется, в упор:
– Николай Николаевич, ко мне, к моей работе, есть какие-нибудь претензии?
Бордюжа задумчиво приподнял одно плечо:
– Да нет… Нет претензий. Одно время были по части политического экстремизма, но сейчас вы вроде выправляете ситуацию.
И опять возникло то самое, знакомое, тревожное чувство: Николай Николаевич что-то недоговорил.
И я вспомнил: такое же ощущение было у меня и после последней встречи с Примаковым. Мы всегда общались с ним без всяких проблем, стоило мне поднять телефонную трубку – он ни разу не отказал во встрече, всегда находил время. И всегда разговор с ним был очень откровенный, я всегда получал у него поддержку.
А последняя встреча оставила какое-то невнятное ощущение. Словно бы Евгений Максимович, – так же, как и Бордюжа, – что-то недоговаривал. И вот какая странная штука: что-то в интонациях голоса у него было общее с Бордюжей.
В начале января я пришел к нему и сказал:
– Я возбуждаю уголовное дело против Березовского.
– В связи с чем? – спросил Примаков.
– В связи с тем, что Березовский прокручивает деньги Аэрофлота в швейцарских банках. Прошу вашей поддержки, прежде всего – политической.
Тогда Примаков заявил не колеблясь ни секунды:
– Обещаю!
И все равно в этой искренней интонации Евгения Максимовича уже было что-то не то. Чего-то не хватало, я даже не знаю – чего… Участливости, что ли. Или тепла. Или уверенности.
Это тоже послужило мне сигналом: что-то сгущается над моей головой, собирается в тяжелое пороховое облако, вот-вот, еще немного – и из этого облака блеснет молния. С ощущением того, что эта молния, расколов облако, выплеснулась, я и уезжал к Бордюже.
Были и еще кое-какие сигналы, этакие приметы надвигающейся грозы. По линии Совета Федерации состоялась конференция по вопросам федерализма, на которой мне было предложено выступить с докладом. Я выступил. Выступление было вроде бы удачным, но после конференции я пожаловался Строеву: