Путин. Его идеология

Чадаев Алексей

Путин вынужден использовать стратегию слабого. Оказывается, что любой сильный тезис, высказанный публично, гораздо труднее защитить, чем тот, который замаскирован общими словами и ничего не значащими выражениями. Есть целый пласт официальной риторики, единственное назначение которой – скрыть ценности власти, защитить их посредством тайны. Поэтому всем остальным приходится работать с содержанием, которое не может быть объявлено иначе как на языке кодов.

Суверенитет, о котором Путин говорит в последнем послании, – это заявка на собственную ценность, идея суверенитета не является общечеловеческой ценностью.

Ценность суверенитета, понимаемого как целостность, единство и самоуправление России – первое исключение из

этого правила: она объявляется публично и тем самым становится объектом атаки. Она же стала поводом для возвращения в официальную риторику ценностного (т. е. «антипрагматического») языка. Все без исключения предыдущие президентские послания (как Ельцина, так и самого Путина) были целиком написаны на инструментальном языке. Собственно с тех пор, как на закате «застоя» умерло ценностное содержание советской власти, все используемые формулы власти в России были инструментальными. Это не значит, что там не было публичных клятв и звучных слов – их хватало; но они были как бы сами по себе, существовали в качестве оторванных от реальной политики мантр, дежурных ритуальных фраз, примерно как позднесоветские клятвы идеалам ленинизма: слова, которые ничего не означали на практике. Было достаточно клятв идеалам демократии, прав человека и гражданского общества – но никому и в голову не приходило поставить как практическую повседневную задачу построение работоспособной демократии, системы механизмов правозащиты или сети влиятельных гражданских организаций.

Живой ценностный язык появляется в тот момент, когда абстрактный идеал разворачивается в программу конкретных политических действий (например, стремление к коммунизму – в программу всеобщего среднего образования); тем самым связь между идеальной и конкретной политикой не обрывается ни в одной точке. Суверенитет у Путина декларируется как принцип и, одновременно, является основанием для вполне конкретных действий.[8] Ничего подобного воинствующий антиидеологизм 90-х не мог допустить; в самых крайних случаях он симулировал присоединение к внешним по отношению к России ценностным структурам – таким, например, как так называемые общечеловеческие ценности; но и они в этот период выполняли примерно ту же роль, что чуть раньше – «идеалы марксизма-ленинизма».

Суверенитет, о котором Путин говорит в последнем послании, – это заявка на собственную ценность. Идея суверенитета не является общечеловеческой ценностью, она совершенно из другого ряда. Более того, в некотором роде ее провозглашение означает войну. В современной миросистеме считается общим местом, что общечеловеческие ценности превыше любых суверенитетов. Нарушение прав человека – повод для войны, безотносительно к тому, в границах чьего суверенитета произошло нарушение: если НАТО объявляет преследование косовских албанцев нарушением прав человека, то это повод для ответного преследования американцами сербских военных сил.

Идея суверенитета предполагает политический запрет на смену власти извне.

Говоря о суверенитете России, Путин выступает не в ипостаси лидера, а в ипостаси функции: того, кто олицетворяет страну. В данном случае Путин – это мы. Поэтому его слабость – наша общая слабость. Мы, предъявив миру какую-то ценность, не в состоянии ее защитить не то что от нападок извне, но даже изнутри. Ценностное содержание, которое только-только начинает появляться открыто, уже содержит в себе приметы слабости, оборонительные идеи. Суверенитет – это значит, что какой-либо экспансии нет, мы только хотим, чтобы с нами ничего не случилось. Защищаться – удел слабых. Идея независимой, свободной нации, которая самостоятельно решает свои вопросы о власти, это идея сама по себе слабая.

Со временем это приводит к парадоксальной, противоречивой задачности. Идея суверенитета предполагает политический запрет на смену власти извне. Утверждение, что только мы сами можем решать вопрос о смене власти, по сути означает, что мы запрещаем

всем остальным принимать участие в решении этого вопроса, то есть – мы боимся, что кто-то другой может решить его не в нашу пользу. Идея построения эффективного государства в существующих границах косвенно означает признание слабости.

В этой логике объяснимо то, что Путин сказал после окончания выборов на Украине: «Мы работаем только с действующей властью». Если властью обладает В. Ющенко, мы работаем только с ним, и больше никого для нас не существует. Это оборотная сторона суверенитета: запрет самому себе на работу с кем-либо помимо действующей власти означает признание их суверенитета и тем самым предполагает, что они в ответ признают наш суверенитет. Мы работаем только с властью, они тоже работают только с властью. Но кто гарантировал, что это условие кем-либо, кроме нас, будет выполняться?

Суверенитет зависим от отношений с другими. Однако в первую очередь он зависим от собственных граждан. Признание граждан – необходимое и достаточное условие существования суверенитета. При наличии этого признания появляется возможность ставить вопрос о международном признании суверенитета. Но именно признание граждан является первичным и более важным элементом суверенитета, чем его признание другими странами. Вывод, который можно отсюда сделать: единственный способ обеспечения суверенитета – построение такой системы, в которой люди могли бы сами решать вопрос о власти. То есть – построение демократии. В этом и состоит главное противоречие идеи демократического суверенитета: борясь с «демократизацией извне» как механизмом десуверенизации, одновременно строить демократию как главное политическое основание суверенитета.[9]

ВОССОЗДАНИЕ СУВЕРЕНИТЕТА

ДЕМОКРАТИЧЕСКИЙ СУВЕРЕНИТЕТ

Темой самого первого президентского послания Владимира Путина в 2000 году было «Государство Россия». В тот момент такая постановка вопроса казалась странной: российское государство в его нынешних границах никем не принималось и до сих пор с трудом принимается на ментальном уровне как нечто целостное. Скорее оно представилось обрубком СССР или временным явлением перед заключением нового союза. Так же как в 1917 году возникло Временное правительство, после 1991-го появилось «временное государство», которое сделали, чтобы «день простоять да ночь продержаться». Это была резервная станция, запущенная на случай выхода из строя основной системы (а как раз такой случай и имел место после провала новоогаревского процесса). То, что эта система в 1990-е была лишь муляжом, обозначающим контуры несуществующего, резко ограничивало возможный срок ее использования. К 1999-му наступил предел ее существования.

 

Предложение рассматривать Россию как государство было, по сути, предложением по обустройству политической системы. В этом послании рассматривалось актуальное пространство государства в его нынешнем состоянии. Путин тогда еще не утверждал, что это государство – навсегда, что оно, в нынешних границах, неизменно и нормально. Вопрос был только лишь в том, чтобы в рамках этих границ построить полноценное государство.

Физическая целостность государства есть та единственная ценность, которую мы обязаны признать все, и одно отрицание ее уже является криминалом.

Именно в это время впервые возникла тема суверенитета. Физическая целостность государства есть та единственная ценность, которую мы обязаны признать все, и одно отрицание ее уже является криминалом – в этом состояла его формула. С тех пор эта формула – неизменная часть режима Путина. Все дальнейшие годы, вплоть до интервью Дмитрия Медведева журналу «Эксперт» в начале 2005 года, политика России – это политика, диктуемая логикой целостного суверенитета. Целостность суверенитета означает, что мы можем воевать за что угодно, с кем угодно и как угодно при том условии, что нас объединяет государство Россия в его существующих границах.