ПВТ. Сиаль
Шрифт:
Выпь скучал. До тех пор, пока к нему не пробрался услужник с вестью: староста к себе требует.
— Хорошо, — буркнул пастух, испытывая некую даже благодарность к холеному, сытенькому слуге Дома, потому что изображать ветошь под любопытными взглядами делалось все труднее.
Староста ждал его на черном дворе, в кругу нескольких уважаемых гостей и стылой пустоглазой тьмы. Огонь в уличных клетях дрожал под вспышками крепнущего ветра, тени людей вытягивались, мазали узорчатые стенки красного улья.
— Вот и пастух наш,
Гости с интересом оглядели Выпь, с сомнением переглянулись:
— Молод больно... — Протянул налитой мужик в богатой одеже и с багровой рожей. На пузе у него хвастливо лежало ожерелье-низка из дарцов. Взялся под бока. — У нас вон все пастухи раза в полтора и старше, и опытнее, и с плетьми-подсеками не расстаются, да и то не всегда с гулами ладят, а этот-то разве потянет? Ииии, сомнительно мне что-то.
— А вот я вам, гости дорогие, все и покажу-докажу. Ну-ка, ну-ка...
И ухватился за резной засов, крепящий створцы улья.
— Нет, — вырвалось у Выпь. На него удивленно обернулись. Не по чину заговорил, да смолчать не мог, продолжал хрипло, — нельзя. Матка выходит, нельзя тревожить. Худо будет.
Гости обменялись взглядами, заулыбались.
Хозяин же нахмурился, начиная сердиться. Ударил тяжелым кулаком в стенку улья.
— Или ты мне указывать вздумал? Забыл, кто тебе платит, кто тебя в стане приютил?
Выпь сглотнул.
— Не забыл. Потому и говорю — не выпускайте.
— Или боишься?
— Боюсь, — честно признался Выпь.
Присутствующие грянули смехом. Пастух никак не мог растолковать их гонор: здоровые мужики ведь все были, о гулах знали, о матках тоже наверняка слышали.
Вспомнил, как уважаемый тио отводил гостей к себе в горенку, как возвращались те после — со странным неживым блеском в глазах. Вспомнил тонкие пустотелые стеклянные травинки, тонкомолотый порошок-порох — забаву из Городца, до которой его наниматель сделался большим охотником.
Староста, посмеиваясь, убирал засов. В стенки улья тяжко бился встревоженный гул. Выпь отступил, соображая, что предпринять. Чтобы без урона для чести и жизни гостей.
— Вот и покажешь, зря ли я тебя тут все веко нахваливал, да не зря ли вообще Дом дал, камнями-молотами прочь не погнал...
— Хорошо. Покажу. — Выпь поднял руки, признавая волю хозяина. — Только вы уйдите. В Дом. В окно смотрите.
— А-ха-ха, вот бестолковый! Или мы бабы трусливые, от овдо толстобоких прятаться?
Староста разомкнул створцы — и гул потек черной водой. Овдо за овдо, сплошной гладкой цепью выходили в темноту злые, взбудораженные особые. Выпь, стараясь не показывать волнения, не пахнуть страхом, встал сбоку, отслеживая каждого. Была затея — узнать матку, будущий осередок роя, подхватить и спрятать. А тогда и гул бы повертелся-повертелся, да ушел обратно, мирно спать.
Гости же хохотали, орали, пьяно взмахивали руками, шугая овдо.
—
— А то, знай, из какой семьи девку берешь...
— Ну а по мне — шелюзга, стоило ли бахвалиться! — заявил другой гость и наподдал блестящим сапогом в бок ленивому овдо, вьющемуся у земли.
Тяжелому, крупному, с еле приметной светящейся линией по хребту — местом будущего разлома-деления.
Выпь покрылся липким, холодным потом.
Гул взвился, как смертельно оскорбленный человек, гостя вмиг объял пляшущий черный факел. Плеснул — и распался, в куски, в клочья растащив мужика. Второй гость повалился на спину, бессвязно закричал, бестолково замахал руками — накрыло и его.
Дикий вскрик срезало под корень.
Выпь оскалил зубы и запел: зарычал, низко завыл, голосом, как давильным камнем прижимая к земле взбесившийся гул. От натуги во рту сделалось солоно, а гул все метался, не в силах подняться выше, стреноженный сторонней волей, разрывался между ярением и приказом извне.
Наконец, сдался, медленно потек обратно в улей. Выпь, не обрывая песни, прикрыл створцы, сдвинул засов — и стала тишина.
Глухо ворчал, стучал в стены обиженный гул. Староста сидел на земле, таращился на своего пастуха. Скреб пальцами. Словно восковина забила ему уши, словно разумник унес сознание — ужас студнем застыл в открытых глазах, сковал члены немотой. Губы развалились, на нарядной бороде блестела слюна.
Выпь посмотрел. Выдохнул. И, не оглядываясь, быстро зашагал к своему Дому.
***
Собирать в дорогу особо нечего было, все пожитки пастуха, включая любимую безделку, эдр о двенадцати граней, легли в одну сумку на двух широких ремнях. Выпь пристроил ее за плечами, завернул в одеяло сонную девочку-Серебрянку.
Погладил грустный Дом по шершавому боку.
— Прости. Плохим я хозяином был. За приют спасибо. Прощай.
Тахи у пастуха не было, но на своих двоих шагать он мог долго и быстро — навык полезный. Большая, укатанная дорога от стана одна стелилась, на ней пастуха в первую голову искать бы стали. Выпь, рискуя, избрал другой путь, окольный, через Самантовую рощу, костяную путаницу. Место дурное. Не лес, скалящийся из темноты, но все же к людям не доброе.
— Втянул я тебя, — пробормотал пастух Серебрянке, невольно замедляя шаг на подходе к роще.
— Это ничего, не страшно, — неожиданно отозвалась девочка, — и можешь меня уже на ноги поставить. Я теперь умею ходить.
Выпь, помолчав, выполнил просьбу. Девочка и впрямь твердо встала на ноги, сделала пару шагов. Довольно кивнула.
Пастух смотрел на странное свое приобретение, приобретение глядело в ответ. Улыбнулось, и Выпь рассмотрел, что пластинки ротовые треснули, расщепились на мелкие частые зубки.