Пять историй
Шрифт:
Остыв, вернулся через неделю. Да, книга мировая. Но, привет, кто с этим спорит? Главное – автор. Он же нанят автора пришить, а не книгу. Книгу, ясно, пришить невозможно. Даже рукописи не горят. Кстати, о них. Ему бы никогда не заказали этого классика мировой литературы, будь у того хоть один черновик. Бумаг нет, не найдены! Но, чего не бывает, могут и всплыть! Цейтнот. Вот будешь в Канаде потягивать виски, глядя на клёны, тогда и перечитаешь этот роман с удовольствием. Теперь – в стремя! Он так и назвал статью: «В стременах и шорах быстрого течения».
Кроил не хуже портного Трахтенберии. «Папа работает», – шипела на детей жена. Главное найдено слово: соавтор. Удачные страницы созданы автором, он – талант. А слабые (в
На роль «автора» примерял то одного, то другого. Остановился на неизвестном бытописателе Стукове. Подходит по годам. Не двадцать два – столько было именитому в период работы над романом. Тот немолодой. Образование – университет. Широков девять классов еле одолел. И, конечно, Стуков земляк тому. Персонажи имеют сходство. Вскоре и сам поверил: плагиат!
И всё-таки Зайцев-Трахтенберия немного трусил: а вдруг писатели начнут защищать главаря! А то и бумаги предъявят! И тогда прощай Канада, здравствуй, Воркута.
Часть вторая
Евгения прочитала книгу «В стременах и шорах быстрого течения», где какие-то Петровы, Ивановы и Мороканские нагло уверяли, что «Волжский брег» не принадлежит Широкову. Вернее, они один за другим разрабатывали тему двойного авторства. Раскопали какого-то Дмитрия Стукова. Этот автор, немолодой, и сочинял немолодо, обстоятельно. Ни одного свежего эпитета, ни единой без штампа метафоры! Так сто раз писалось: небо голубое, река быстрая. Широков увёртывался от штампов. Его проза, как дорога, где путника подстерегают неожиданности. Будто радостно несёшься по лугам и воде среди ветра, катеров и барж. Не мог этот Стуков написать «Волжский брег»! И нет никакого «двойного авторства».
Евгения приехала к Широковым. Вдова писателя Анна Ивановна плачет, на коленях газета.
– Нет, я не могу, – говорит Шура, названный Александром по отцу: – Мама, ну, хватит, мама!
Лицо, руки Анны Ивановны и газета «Новая культурная» буквально залиты слезами. Публикация Зайцева-Трахтенберии.
– Папа, папа! – и Лада на пределе: – Ты не думал, что тебя будут грязью обливать! Мы технари! Если бы Шура был литературоведом, а я писательницей, доказали бы! Никак не пойму, как могут коллеги молчать! Не согласились выйти на демонстрацию, даже на пикет к памятнику Пушкину!
– Страх. Государственная машина против таких, как отец. Хотят настоящих писателей обезглавить. Начали с головы, – напоминает Александр.
И тут говорит Евгения:
– Когда я поднималась в бельэтаж, из квартиры Клотильды выскочил какой-то тип. Глаза разные по цвету. Старинный котелок, лайковые перчатки. Рядом МТЮЗ. Будто не переодетый актёр. От удивления пробежала ещё один лестничный марш. Он точно охотник за черновиками!
Анна Ивановна приняла валерианы и говорит:
– Опять я звонила. Милая Кло, говорю я ей, в телепередаче «Асфальтовый каток» некто Зайцев клевещет, будто автор «Волжского брега» какой-то Стуков! – Анна Ивановна растёрла левое плечо, второй день болит, – будто роман Саши плагиат! Милая Кло, говорю, ведь он вам с Ваней дал на хранение черновики. «У меня нет никаких бумаг!» И трубку швыряет! Ну, я никогда с ней не дружила. А на днях сама звонит, и – про помойку: выброс макулатуры. «Глядь, нет чемодана, в котором были черновики!» Она – к дворнику. Но – сжечь успел!
– Мамочка, – горько усмехнулась Лада, – от разговора к разговору она прибавляет подробностей!
– …которые выдумывает, – уточняет Шура.
– Мне были… голоса. Бабушка Женя и Александр Емельянович. Конечно, чуждая идеология, – на секунду смутилась Евгения. И снова взгляд твёрдый, коммунистический: – У Клотильды!
…у Клотильды Сидоровны громко
– Кло-душка, как вы? Забегу!
Впервые, когда он навязался, она его надула! «У вас есть какие-нибудь бумаги Александра Емельяновича, ведь Иван Иваныч был его близким другом?» – лицо умилилось, будто и сам он чей-то «близкий друг». Отчалив на «ландо», покатила квартирой. Такую ей никогда бы не иметь. Широков выхлопотал для них с дочкой, недавно умершей. «Мы, – открыла семейный альбом. – Ваня. Саша. А это я в шляпке „триктрак“, но тогда модно. А вот „Волжский брег“». Рукой самого Александра: «Милым Ванечке и Клотильдочке от меня, великого». Такой закопёрщик был, заводила. «И – всё?!» – раздосадованный баритон. «Вот другое издание. Мне лично: „Дорогой Клотильде от названного брата. Александр“. А теперь всё». Один глаз Люциферова посмотрел на неё, а другой – в окно прямо на выступ. За ним лестница второго выхода, о которой он, наверняка, не знает. Вот тогда-то и прозвучала цена – пятьдесят тысяч долларов! Это был торг. «Правда?» – глянула в зелёный глаз. «Да», – подмигнул жёлтым. Ощутив себя юной Кло, предложила этому обаятельному господину чаю, правда, без плюшки, которую успела съесть.
Минула неделя, и вот он опять тут! Сегодня она чуть не вывалилась пьяновато из коляски: коньяк, паюсная икорка, «Кло-душка»! Но, главное, напомнил о пятидесяти тысячах долларов! Договор в силе. Она не какая-то наивная, наврала, что «хранит» черновики в сейфе банка. Поверил! Всё будет на законных основаниях: он со всеми условится, и её повезут, как королеву, на такси для официальной процедуры.
Уходя, обрадовал:
– Прямо скажи: всё через Люциферова!
Когда она сделает хотя бы простой ремонт, а он предлагает «евро»!
Наутро – ребята, блондин и брюнет. Бледноватые наркоманистой бледностью. Обмеры проёмов и зигзагов: надо знать объём краски на полы, на потолок, сколько квадратных метров обоев на стены.
Переходят в кухню, и – страх. Пятьдесят тысяч долларов!
– Этот шкаф так и будет? – спрашивает брюнет.
– Давай отодвинем, – предлагает блондин.
Она зачуяла неладное. А так ли ей нужен этот самый евроремонт?
– Там дверь. Что будем делать, бабушка?
– Я вам не бабушка!
Начали отодвигать шкаф и дёргать за ручку незапертую дверь на чёрную лестницу! Клотильда завопила, чуть не отдавив им ноги коляской отечественного производства, оборонная промышленность, танковый завод:
– Не трогать! Не прикасаться!
По телевизору Афанасий Иноперцев выглядел задрипанно и ощипанно, ну, будто не из Виннипега (Канада), а из лагеря для опасных преступников (Воркута). Но уверенно вещал о том, что надо, ох, как надо как-то об-те-мя-шить Россию-матушку! Данный неологизм он выдумал в аэропорту и с удовольствием произносил для миллионов телезрителей, ощущая себя полнейшим и единоличным литературным паханом, без которого Россия ни тпру ни ну, так захудалая окраина. Но вот приехал Афанасий, и теперь страна тоже как бы прикатила в замечательное капиталистическое завтра.
В общем, прикатили… Доперестраивались до явления миру величайшего из пишущих, умеющих выводить на бумаге «а», «б» и так до конца алфавита.
Выдвинулся Зайцев. Лопочет о том, что так копировать с документов в исторические романы (такие теперь и пишет Иноперцев) умеет только великий Афанасий Завидович, а вот Широков, если брал какой-нибудь документ для использования в романе, к счастью, ему не принадлежащем, то переделывал.
– Для сравнения, – глянул в сценарий: – «В то время на Волге стоял ледоход…» (Это из сводок бюро погоды того времени). А Широков: «Никакого ледохода пока нет, река закипит потом».