Пять капель смерти
Шрифт:
— Интересно… Не знал за ним таких подвигов. Но это сейчас не столь важно. А теперь, Мечислав Николаевич, выкладывайте козырь, что у вас припрятан.
Даже не знаю, как это он угадывает! Ясновидящий, что ли? Делать нечего, признаюсь:
— У профессора мелкое происшествие случилось. Соседи показали, и околоточный подтвердил.
— Окунёв вспомнил бурную молодость и бросал из форточки самодельные бомбы…
— Никак нет, — отвечаю. — Из квартиры раздавались буйные крики. Причем вопли такие, что соседи пожаловались
— Что вы, ротмистр, так смотрите, будто ожидаете медаль «За беспорочную службу».
— Так ведь это произошло вечером 30 декабря, как раз накануне убийства!
— Часто профессор практиковал танцы на Лысой горе?
— Впервые. Соседи околоточному пожаловались. Тот пришел за разъяснениями.
— Как профессор объяснил происшедшее?
— Смехотворно: якобы изучал вокал. Околоточный хотел написать докладную записку участковому приставу, но не решился. Все-таки профессор, уважаемый человек. Первый раз оступился. Вот это и подозрительно.
— Почему же?
— Так ведь крики-то были вечером накануне убийства! А это значит…
— Ровным счетом ничего, — обрывает Ванзаров.
— То есть как?
— Как вы свяжете тело, найденное на льду, с криками в квартире? Жертву ведь не душили, не резали и каленым железом не пытали. Кто-нибудь видел, что Наливайный был у профессора?
— Таких свидетелей не нашел.
— Не сомневался.
— А ложь профессора? Говорил, что был на бале, а у самого из квартиры вопли разносились.
— Это вопрос интересный, но не доказательство. Фактов не хватает. Логическая цепочка слишком короткая. На шею Окунёву не накинешь.
— А улики?
— Их нет, — как отрезал Ванзаров. — Известно, что Иван Наливайный накануне пил непонятную жидкость, которая не могла его убить. Где пил — неизвестно. Поил ли его профессор или кто другой — неизвестно. Приходил ли к Окунёву — неизвестно. На теле жертвы найден пентакль, непонятно к чему относящийся. Профессор зачем-то лжет, что не был дома накануне убийства, но ревет как белуга, узнав о смерти Наливайного. Накануне из его квартиры раздавались крики. Кто и почему кричал — неизвестно. Какая-то барышня забирает негатив с портретом Окунёва, тремя девицами и Наливайным. Когда филеры хотят проследить гостью профессора, она благополучно исчезает. А две другие проскальзывают мимо них. Пока мы никого не изобличили.
Тут я возьми да и скажи:
— Предлагаю арестовать Окунёва и произвести строгий допрос.
Ну, что поделать, характер у меня такой. Родион Георгиевич говорит: глубоко чужда мне рассудительность, зато армейской прямолинейности хоть отбавляй. Так и есть. Позволили б — сначала рубил подозреваемого шашкой, а потом выяснял его вину. Так ведь проще. Враг — он и есть враг. Что с ним нянькаться.
Ванзаров сделал вид, что пропустил мое предложение мимо ушей, вручил мне фотографию помятую и говорит:
— Покажите
— Будет исполнено, — говорю.
— И вот еще что, ротмистр. Передайте Курочкину: если завтра гостьи опять появятся, пропустить их в квартиру профессора, а затем задержать и доставить в участок.
— Есть!
— Установить в ресторане «Медведь» постоянное наблюдение. Загадочные барышни, возможно, появятся там. Также сообщать о появлении в «Медведе» мистера Санже. Одна из них может появиться с ним в ресторане. Как появятся, пусть берут сразу.
— Сделаем. Брать в зале всех?
— На улице, как выйдут. И только ее. К мистеру Санже и пальцем не прикасаться. У него дипломатический иммунитет. Даже если с кулаками будет защищать даму знаменитый Слай.
Хотел я кое-какие уточнения сделать, тут дверь распахивается, и раскрасневшийся с мороза господин Лебедев заявляется.
— Так и думал, что застану! — кричит. — Воскресенье — оба на службе!
Яркая личность. Прямо человек-фейерверк. Как его Ванзаров терпит? Лично мне его выходки не всегда по сердцу. Вот опять, не сняв шубу, грохнул на приставной столик походный чемоданчик и сообщил, что погода прекрасна для романтических знакомств: женщины тянутся к теплу и жмутся к первому встречному мужчине. Ну, разве так полагается себя вести? Понятно, что среди друзей, но все же меру надо знать. А Родион Георгиевич и виду не подает, что раздосадован, я-то его насквозь вижу. Делает вид, что так и надо.
Тут Лебедев хлопает себя по лбу и заявляет:
— Да, кстати! Забыл интересную деталь. Представьте, господа, пентакль на груди Наливайного нарисован не чернилами. Срезал слой кожи и провел анализ: то же самое вещество, которое он употреблял внутрь.
— И что такого? — так спокойно говорит Ванзаров, а у самого аж искры в глазах вспыхнули. Так его заинтересовало.
— Очень даже «что такого»! Внутрь он принимал его, смешивая с молоком и медом, очевидно, чтобы не вредить желудку, да. А при наружном применении смесь годится для татуировки. Вот так!
Ванзаров просит у меня снимок, достает лупу, рассматривает и заявляет:
— Теперь мы знаем, кто давал Наливайному эту смесь. Есть факт, прямо указывающий на того, кто его поил.
Мы с Лебедевым даже переглянулись.
— Откуда мы это узнали? — он спрашивает.
Ванзаров предъявляет нам снимок:
— Здесь неопровержимая улика.
— Но, позвольте, нельзя же делать вывод о виновности только потому, что эти люди находятся рядом с жертвой?
— Конечно, Аполлон Григорьевич, нельзя.