Пять капель смерти
Шрифт:
Ричард остановился у здания «Сан-Ремо», посмотрел на окна второго этажа и приказал трогать. Далее поехал на Васильевский остров, долго кружил по Большому проспекту и линиям. В конце концов остановился на 3-й линии возле дома, где проживал профессор Окунёв. Потом сани отправились на 7-ю линию, и там Ричард тоже не вышел, а лишь наблюдал за угловым домом.
Около двух часов он подъехал к ресторану «Медведь», оставил извозчика ждать. Один из филеров последовал за ним. Эбсворт-младший посидел за столом, заказав легкий обед, но так ни к чему и не притронулся, оставил большие чаевые и покинул ресторан.
Примерно
В четыре часа вернулся к фамильному особняку, пробыл в доме до восьми часов вечера.
В восемь пятнадцать показался вновь, прошел на соседнюю улицу и только здесь остановил случайного извозчика.
Без четверти девять подъехал к кварталу, ограниченному Рижским проспектом, Курляндской и Эстляндской улицами, где располагались здания завода «Калинкин». Он приказал извозчику ехать по кругу. Примерно в половине десятого сани остановились у ворот солодовни на Эстляндской.
После выходки моего бесценного друга я имел полное право обидеться. Но оставим подобные обиды милым дамам. Нам, великим криминалистам, надо думать о вечном, а не переживать из-за мелких недоразумений. Ничего, еще отыграемся на наглеце. Тем более такой козырь имеется. Так вот.
Собрав всю любезность, какую сумел наскрести, я отправился на Офицерскую. Да, хочу напомнить, Николя, что в тот день добраться было не так уж просто. В городе всеобщая забастовка. А это значит, отключено электричество. Петербург погрузился в первобытную тьму, так сказать. Театры, рестораны и магазины не работают. Конки остановились. Поезда на железнодорожных вокзалах встали. А в воздухе витало нечто тягостное и тревожное. В общем — предчувствие Апокалипсиса. Но телефонные станции работали исправно.
Захожу в кабинет и не узнаю знакомую комнату. Холод, тьмища, огоньки свечей вздрагивают. А из тьмы усы торчат. Жуткая жуть. Был бы дамой, упал в обморок. Из-за спины появляется Джуранский, напряженный, как пружина, спрашивает:
— Ничего?
— Никаких известий, — Ванзаров ему.
Ротмистр тут же исчез. А меня словно нет. Ладно. Скидываю шубу, усаживаюсь.
— Приятный вечер, — говорю. — Хорошо сумерничаете.
Часы как раз четверть десятого пробили.
— Как обстановка в городе? — Ванзаров спрашивает.
— Прекрасная. Извозчики берут втридорога. Говорят: иначе нельзя, народ бастует, а мы что, хуже? Завтра рабочие собираются идти к Зимнему дворцу с челобитной.
— Нам приказано проявлять бдительность.
— Вот так, значит? Ну, им виднее, да. Давно хотел спросить, зачем вы держите у себя эту рожу страшную?
Это я про бюст уродца-грека, что в углу торчит. Во мраке оскал его казался загадочно живым.
— Основатель метода допросов и выяснения истины, — говорит Ванзаров.
— Сократ? Развращал вольнодумными идеями афинскую молодежь, за что и был приговорен к выпиванию кубка цикуты.
— Он создал метод простых вопросов, ведущих к истине.
— И каким же образом? — спрашиваю.
— Сократ учил обнаруживать истину, задавая вопросы. Истина всегда находится прямо
— А вот у нас, бедных криминалистов, нет такого досточтимого покровителя. Все приходится делать самим.
— Я с удовольствием обсудил бы с вами, Аполлон Григорьевич, вопросы философии, да только время неподходяще.
— А что так? Темноты боитесь?
— Ждем сообщения от филеров.
— Убийцу на крючок взяли?
— В каком-то смысле… Кстати, хорошо, что приехали. Можете понадобиться.
— Низкий вам поклон, — говорю. — Хоть на что-то старик Лебедев еще сгодится. А то ведь его никто не хочет слушать.
— Извините, я спешил и проявил преступную невнимательность. Прошу не держать на меня зла. За это готов позабавить вас новостями.
— Новый труп припасли? — спрашиваю.
— Нет, касаемо уже известного вам. А именно господина Санже. Жаль, что тратили на него остатки своего человеколюбия.
Друг мой крепко меня удивил, я даже забыл, зачем пришел.
— Что так вдруг? — спрашиваю.
— Изрядный мерзавец оказался, — Ванзаров отвечает. — Не буду мучить ваше любопытство, а скажу проще: врал он нам нагло. Деньги, которые дама в вуали сняла со счета Севиера в Сибирском банке, оказались на его счете в Петербургском частном банке. За небольшим исключением: тысячу он выдал Наливайному, а другую наверняка оставила себе на булавки пани Зелиньска.
Прямо не знаю, что и сказать. Это какие же надо логические выверты устроить, чтобы вот так…
— Никакой логики, ну, почти никакой, — словно угадал Ванзаров. — Во-первых, телефонировал в банк, где нас так удачно расстреляли, и задал простой вопрос: а когда на счете господина Санже появилась столь крупная сумма? Оказалось — буквально на днях. Самолично внес сорок восемь тысяч. Плюс пять, что накопил за два года беспорочной службы. Получилось ровно пятьдесят три. Спрашивается: на чем же так разбогател дипломат? Не на боксерском же ринге под именем Слая — наверняка. Остается простая комбинация: опустошить счет Севиера, напоив его сомой. Видимо, тут Санже и попался: решил выпить за компанию, не зная последствий. Деньги заработал, но подписал себе смертный приговор. Буквально неотвратимая справедливость. Так что барышни-революционерки нам не врали: они ничего не знали о его фокусах. Но здесь другая тонкость: специально ему не сказали о последствиях или с умыслом? И они ли не сказали об этом? Вот вопросы.
— А про Наливайного как узнали?
— Помните, у него мазурики-ледорубы из кармана выудили пачку денег? Осталась только ленточка Частного банка.
— Позвольте! — говорю. — Какая тут, к фигам собачьим, логика, если Наливайный утром 31-го замерз, а барышня деньги со счета Эбсворта только 3 января взяла?
Ванзаров усами улыбается:
— Рад, что заметили. Здесь все логично. Санже, как честный бизнесмен, заранее расплатился с ним. Поэтому тысяча уже была в кармане Наливайного. Как раз из Петербургского частного банка, где у Санже счет. Другой вопрос: за что расплатился? И свой паспорт отдал в придачу. Вот это интересный вопрос.