Пять похищенных монахов
Шрифт:
Наконец Крендель упал на колени, схватил Моню, прижал к груди, не замечая, что к ноге великого турмана прикручено проволочное кольцо, в котором явно светит записка. Я хотел указать на это, но не находил подходящих слов, а «еще бы» не годилось к случаю. Крендель записки не замечал.
– Еще бы, – сказал все-таки я.
Крендель не обращал внимания, дул Моне в нос и считал перья.
– Еще бы, а, еще бы, – продолжил я.
Крендель высунул язык, кончиком языка стал трогать Монин клюв. Все это выглядело
– Еще бы, черт, – не удержался я. – Моньку он видит, а записку не видит. Что ты, ослеп, что ли?
Крендель дернулся, изумленно глядя на меня, прижимая Моню к груди.
– Еще бы тебе очки протереть, – говорил я, меня прямо понесло. – Разуй глаза, записка у Моньки на ноге.
Крендель пугливо глядел на меня, ничего не соображая. Тогда я взял дело в свои руки, достал записку. Вот что было написано в ней: «Пуговица сработала. Остатки монахов, в количестве четырех, находятся в Кармановском отделении милиции. Куролесов».
– Какой еще Куролесов? – нервно переспрашивал Крендель. – Откуда?
Не выпуская Моню из рук, Крендель наконец побежал к чердаку, по черной лестнице вниз – во двор. Только у трамвайной остановки я догнал его. И как-то особенно медленно добирался этот трамвай до вокзала, долго-долго ждали мы электрички. Останавливаясь то и дело, ползла электричка, и все-таки быстро добрались мы до Карманова и поспели в тот самый момент, когда старшина Тараканов кормил голубей колбасой.
– Как вещественное доказательство она устарела, – говорил старшина. – А для голубей подойдет.
– Голуби колбасу не едят, – возражал Фрезер, – им надо зерновых культур, типа гречки.
– Все в порядке, Кренделек! – смеялся Куролесов. – Можешь гонять своих монахов сколько угодно.
Крендель смущался и краснел, жал руку Фрезеру, то и дело пересчитывая голубей.
– Ну, а ты-то доволен? – спрашивал меня Вася. – Что ж ты молчишь? Ну, скажи, давно тебя не слыхали.
– Еще бы, – говорил я, вытягивая Кренделя за рукав.
В этот же вечер мы вернулись домой и еще успели погонять голубей. Весь двор, конечно, был заполнен жильцами, многие залезли даже на крышу, чтоб увидеть это чудо – монахов, летающих в вечернем небе.
Вдруг со стороны Красного дома послышался пронзительный свист. Это свистел Тимоха-голубятник. И вслед за свистом из глубины Зонточного вырвался голубь. Белый как снег, он стремительно прошел мимо монахов, прямо подымаясь вверх.
Это был знаменитый Тимохин Тучерез.
Завидев его, Моня оторвался от стаи и дунул следом.
Тут бешено засвистел Крендель, засунув в рот буквально все пальцы, и я поддержал, и дядя Сюва, и Райка Паукова, и тетя Паня ужасно засвистела со своего этажа, и даже бабушка Волк засвистела тем самым свистом, который называется «Воскрешение Лазаря».
А Тучерез поднялся уже высоко и все шел вверх, чуть с наклоном,
Вот он встал, как жаворонок, на месте, сложил крылья и камнем стал падать вниз.
Тут же Моня подхватился вокруг него – завил спираль.
Тучерез упал на крышу Красного дома, раскрыв крылья в самый последний момент, а Моня перевернулся через крыло, через голову, пролетел у самой Тимохиной головы и снова взмыл кверху, догоняя монахов.
А солнца уже и не было видно. Хвост заката торчал из-за кооперативного дома, фонари зажглись в Зонточном, а в небе появились две или три звезды. Сумрачный, фиолетовый лежал Зонточный переулок под вечерним московским небом. Сверху, с крыши, уже и не было видно лица бабушки Волк, сидящей под американским кленом, и дяди Сювы в окне третьего этажа. До нас долетали только отдельные их слова:
– Сейчас бы селедочки баночной.
– Да есть у меня пара красноглазок, заходите, бабушка.
Жильцы перебегали из подъезда в подъезд, хлопали дверями, и в окнах уже зажигался свет.
На пустыре опять горели овощные ящики, и возле огня виден был какой-то кривой силуэт с граблями в руках. Он то взмахивал граблями, как будто гоняя ворон, то вскидывал их на плечо наподобие винтовки, то шарил ими в огне. Переломивши грабли об колено, он бросил, наконец, их в костер и долго сидел на корточках, глядя, как сгорают они.
За Красным домом на Крестьянской заставе вспыхивали фары троллейбусов и автомашин, из метро вылезали на площадь разноцветные человеческие тени, рассыпались в разные стороны и редко какая-нибудь их них поворачивала в наш переулок.
– Опять она повесила курицу между дверями, – послышался сердитый голос. – Да купи же ты холодильник.
– Не твое дело, – отвечала Райка, – куда хочу, туда вешаю. Отцепитесь от меня.
Райка подошла к окну, полила из лейки зеленый лук, выглянула во двор, но никого не было уже видно во дворе – ни бабушки Волк, ни дяди Сювы. И Жильца из двадцать девятой квартиры не было видно.
Скучный сидел он дома и перебирал перья – красные и золотые, скромные и многоцветные.
«Что в них толку, – думал он. – Взлететь они мне не помогут».
Жилец вспомнил было сон про Райку Паукову, но тут же подумал:
«Какая такая Райка? Эта грубая женщина?! Да она даже улыбнуться не может. Только грубит».
Жилец захлопнул альбом, кинул его на шкаф, надел пиджак и вышел на улицу.
Мрачный-мрачный постоял он под американским кленом, вздохнул и пошел за ворота.
«Не жилец я на этом свете», – думал Жилец.
Мрачный-мрачный шел он по переулку, шел и шел и не оглядывался назад. А зря не оглядывался, потому что следом за ним шла Райка Паукова и улыбалась, как умела.