Пять причин улыбнуться
Шрифт:
— Саша? — растерянно поинтересовался «маньяк». — А что… что ты тут делаешь? А где… Валентина Федоровна?
— Я — Петька, — поправил его Петька. — А мама на работе.
Нужно ли говорить о том, что с тех пор, как домой вернулся отец, Петька никогда больше не смотрел криминальные передачи. И дело было вовсе не в том, что Петькины родители воспользовались традиционным средством воспитания — ремнем. Просто с тех пор, стоило кому-то заговорить при Петьке про маньяков, его щеки немедленно заливал румянец…
— Ну вы, как всегда, в своем репертуаре,
— Это почему — морализирую? — взвивается бабушка.
— Да потому. Петька Воротничков смотрел «вредный» телевизор, по которому ничегошеньки хорошего не показывают, и именно поэтому с ним случилась такая история… А еще потому, что Петька не слушался маму…
— К вашему сведению, Семен Арсеньевич, не я ее придумала. Мне рассказала соседка, а соседке…
— А соседке — еще одна соседка, а той соседке — дальняя родственница…
— Да хватит вам уже! — не выдерживает мама. — Сколько можно?
Зря она это сказала: бабушка поворачивается к ней, видит в ее руках очередную сигарету и немедленно начинает ворчать по поводу табачного дыма и несчастных маминых легких. Чтобы не нагрубить бабушке, мама сбегает на терраску, где вовсю грохочет гром, а за москитной сеткой мелькают стальные всполохи молний.
— Ланочка, ну хватит тебе злиться! Я же знаю, все это из-за Витечки! — кричит бабушка. — Я же тебя предупреждала — все они такие! У всех командировки, а в командировках — худенькие длинноногие цыпочки! — продолжает бабушка, выскакивая на терраску, наверное, за тем, чтобы допечь маму окончательно.
У нас с Олькой вытягиваются лица, один дед держит себя в руках, хотя и видно, что он изрядно возмущен бабушкиными словами. Чтобы немного отвлечь и нас, и себя, дед выбирается из-за стола и, повернувшись к нам, начинает изображать бабушку.
— Да я же говорю, все они такие! — убежденно, совсем как бабушка, трясет головой дед. — Прямо маньяки настоящие! Куда ни глянь — одни бабники… Олечка, а ты что смеешься? Вот молодежь пошла, не слушает стариков… А ты бы вот слушала бабушку, она тебе плохого не посоветует… И ты, Васечка, мотай на ус… А то вырастешь таким же маньяком… Вас, мужиков, вообще надо на поводок посадить, чтобы куда попало не бегали…
Дед входит в раж, пародирует бабушкины интонации, мимику и даже походку. Выходит так потешно, что мы с Олькой держимся за животики. Но праздник на нашей улице продолжается недолго — с терраски возвращается бабушка и, стоя за спиной у деда, наблюдает за его комическими «па». Я пытаюсь перестать смеяться, но смех полностью завладел моим нутром, вырвался из-под контроля. Между попытками подавить приступы смеха я делаю деду знаки глазами, чтобы он заметил бабушку, но дед думает, что меня крючит от смеха, и продолжает веселить нас с пущим азартом.
Комедию прерывает бабушка:
— Пожилой человек, а туда же… Вам не стыдно, Семен Арсеньевич? — Ее узкие губы дрожат — это значит, что бабушка не просто злится. Она в бешенстве.
— Нет, — отвечает дед. Он за несколько секунд успел взять себя в руки — я всегда завидовал этой его способности — и обернуться к бабушке с таким невинным видом, как будто все это время
— А надо бы! Какой пример вы детям подаете?! Кривляетесь, как мальчишка в детском саду!
— А какой такой пример? Очень даже хороший пример, — невозмутимо отвечает дедушка. — Пусть знают, что жизнь не заканчивается в сорок лет, как принято считать у нынешней молодежи. Да и не только у молодежи. Я так давно вас знаю, Полина Ивановна, так долго… И меня все время не оставляет ощущение, что с годами вы не меняетесь. Как вы были шестидесятилетней в ваши сорок, так и остались в ваши шестьдесят… Влезли в свой саркофаг, захлопнули крышку и лежите там, делясь со своими близкими тошнотворной житейской мудростью, от которой лично у меня отрыжка начинается…
Я с ужасом перевожу глаза с деда на бабушку. Ее губы шлепаются друг о дружку, подбородок дрожит, и я чувствую, что вот-вот и случится что-то страшное. Может быть, бабушка взорвется, как граната, а может быть, убьет деда ненавистью, которая светится в ее взгляде. Но ничего подобного не происходит, потому что бабушка все-таки берет себя в руки.
— Моя житейская мудрость, Семен Арсеньевич, между прочим, основана на личном опыте, — возражает она деду.
— Ага, — кивает дед. — Только зачем вы этот опыт свой личный дочери навязываете?
— Много бы понимали! Я, между прочим, одна ее растила… — с достоинством возражает бабушка и нервно дергает цепочку, на которой болтается маленький крестик.
— И что, по этому поводу она должна в одиночку растить двоих детей?
— Ну, знаете… Я Ланочке зла не желаю, это вы на меня клевещете…
— Конечно, не желаете, — соглашается дед. — Ведь, по-вашему, благо — жить в вечной паранойе, в постоянном страхе, что тебя бросят. Бояться, подозревать, ненавидеть воображаемых соперниц, трястись из-за каждой командировки… Вот это — благо. Это вы называете — быть готовой к неприятностям, быть…
— Ну хватит! Я просто не хочу, чтобы Ланочка…
— Прожила вашу жизнь? Так, Полина Ивановна? Тогда оставьте ее в покое. Пусть проживет свою собственную.
Сказать по правде, я с дедушкой полностью согласен, хотя и не совсем понимаю, что он там болтал про саркофаг, в котором лежит бабуля. Но это — не главное. Главное — согласна ли мама. Я уверен, что она стоит сейчас на террасе, выпуская из пересохших губ струйки дыма цвета голубиных перьев, и смотрит, как молнии раздирают небо в клочья.
— Ну что вы тут? Опять ссоритесь? — раздается усталый мамин голос. — Чего опять случилось?
— Все в порядке, мам, — отвечает за наших стариков Олька. — Тебе показалось.
Деду и бабушке снова становится стыдно — рассудительная внучка опять показывает им хороший пример.
— Садитесь, Полина Ивановна, — примирительным тоном предлагает дед. — В ногах ни правды, ни кривды не имеется.
Бабушка садится за стол, но делает это как-то безучастно. Она все еще не отошла от разговора с дедом и, кажется, думает над его словами. Над домом снова раздается треск и грохот, в этот раз он куда сильнее, чем был раньше. Я чувствую, как под моими ногами ходит пол, как будто много-много крыс снуют туда-сюда под деревянными досками.