Пятая печать
Шрифт:
Он взглянул на часы:
— Необходимо заставить их почувствовать отвращение к самим себе! Пока вы этого не добились, вы ничего не довели до конца! Ровным счетом ничего! Они должны опротиветь сами себе и презирать себя… Вот тогда дело сделано! Разбудите меня на рассвете, ну, а если вернуться к текущим делам, поставьте того парня с засученными рукавами вот тут у дверей. Следующего, как только войдет, сбить с ног. Окатить водой, едва придет в чувство, поднять на ноги и сразу же бить снова! Только после этого пусть его подведут к вам. А вам бить нельзя!.. У вас должна быть ясная и трезвая голова!
Так и сделали: как только они поочередно — сначала трактирщик, затем Кирай и, наконец, Дюрица — входили в комнату, удар Мацака валил их на пол, и все время, пока они находились в комнате, их били не переставая. Когда они пытались защищаться — как это вновь и вновь пробовал трактирщик, — на них набрасывались вдвоем, и никто не отвечал на их вопрос, что они, собственно, сделали.
10
Комната, служившая камерой для четверых друзей, находилась в мезонине. Попадали в нее через широкий коридор, на другом конце которого, перед самым выходом, находился просторный холл. Окна в холле были заколочены, как и все окна в комнате. Комната кое-как освещалась грязной лампочкой, висевшей под самым потолком. Помещение было совершенно пустым — четыре стены и голый, грязный, весь в пятнах паркет.
Трактирщик лежал возле стены, под голову ему подложили пиджак Дюрицы. Он был весь в синяках, лицо вздулось, глаза опухли, губы потрескались. Он с трудом дышал открытым ртом, глаза были закрыты. С того момента, как его втолкнули в комнату, он не произнес ни слова, лежал молча.
Дюрица отошел от окна, где стоял, опершись спиной о доски и засунув руку в карман, и наклонился над лежащим:
— Пиджак под головой не давит?
Трактирщик не отвечал. Чуть приоткрыв глаза, взглянул на часовщика и снова опустил веки.
Дюрица вернулся к окну. Левая рука его безжизненно висела вдоль тела, одежда была изодрана в клочья, лоб распух и залит кровью, кровь все еще сочилась из маленькой открытой ранки.
Кирай, книготорговец, прихрамывая, бродил по комнате.
— Никогда не поверил бы, что можно учинять такое над людьми! А где же законы? Где гражданское право? Что это вообще такое? Первобытные времена? Каменный век… звериное царство? Что это? Да ответьте же кто-нибудь, что это и как такое возможно?!
Ковач стоял, прислонившись к стене напротив трактирщика. Задрав голову, опирался затылком о стену. Губы у него вспухли, как у негра, волосы прилипли ко лбу. Иногда он поднимал руку и ощупывал рот.
— И это двадцатый век! — продолжал Кирай. — Это же не человеческое общество! И вообще не мир… Сплотив ужас и грязь, настоящий ад!
Он ковылял с трудом, приволакивая ногу. Вдруг повернулся и, спотыкаясь и подпрыгивая, подбежал к выходу. Подняв кулаки, принялся громко колотить
— Откройте! Немедленно откройте!!! Бандиты… Звери!
— Отойдите от двери и замолчите! — Дюрица подошел к нему, схватил за плечи и оттащил от дверей: — Постарайтесь взять себя в руки. Не теряйте голову, иначе вам ничего не поможет… Успокойтесь, Лацика!
— Мы не люди! — заявил Кирай. — Не люди!.. Ужасно! Что же это, боже милосердный? Что это… да скажите же мне!
Он закрыл лицо руками и отшатнулся к стене:
— Это ужасно, чудовищно!
Дюрица постоял немного рядом, положив ему на плечо руку, потом снова отошел, прислонился к окну. Слышались негромкие, подавленные вздохи Кирая. Дюрица обвел глазами своих товарищей, остановил взгляд на Коваче и спросил:
— Мастер Ковач! Постарайтесь вспомнить… Не говорили они вам, почему нас сюда привезли?
Столяр, покачав головой, разжал губы:
— Сказали… что моя жена… потаскуха!
И он заплакал. Сначала попытался взять себя в руки, всхлипнул, как ребенок, а потом дал волю слезам:
— …что… потаскуха… моя жена… распоследняя потаскуха…
— А не говорили чего-нибудь такого, из чего можно догадаться, почему нас сюда привезли?
— Не знаю… не знаю! Моя жена… потаскуха… вот что говорили!
Плечи его сотрясались от рыданий, распухшие губы дрожали.
Кирай вдруг выпрямился, оторвался от стены, вышел на середину комнаты. Пристально посмотрел перед собой расширенными зрачками. Сделал несколько шагов и, снова, остановившись, странным, пристальным взглядом уставился на Дюрицу.
— Господин Дюрица, — произнес он изменившимся голосом. Слова срывались с его губ с безразличной монотонностью, в глазах застыло удивление и страх. — Господин Дюрица!
— Да! — отозвался часовщик.
Расширенные глаза книготорговца наводили ужас. Он еле слышно произнес:
— В этом мире нельзя жить!
Он медленно, словно непроизвольно, поднял руку и выставил перед собой указательный палец:
— В таком обществе невозможно жить!
Трактирщик на полу зашевелился и произнес!
— Ну, каково! Додумались-таки?
Кирай, по-прежнему глядя перед собой расширенными от, ужаса глазами и выставив палец, подошел к нему:
— Коллега Бела! В этом мире нельзя жить!
Он впился глазами в лицо трактирщика, потом вдруг обернулся:
— Мастер Ковач! Вы меня понимаете, мастер Ковач?! Нельзя жить!
Чуть согнувшись, он, не двигаясь, смотрел на столяра, потом выпрямился и ринулся к двери. Снова принялся барабанить в нее кулаками и выкрикивать:
— Бандиты!.. Мерзавцы!.. Откройте дверь!
Удары его становились все слабее, и наконец, уронив голову на руки, он припал к двери и больше не произнес ни слова.
Дюрица подошел к трактирщику:
— Ну как, Белушка? Как вы себя чувствуете?
— Плохо! Скажите этому книготорговцу — не видать ему больше белого света…
— Голова все еще болит?
— Все у меня болит!
Он повернул голову к Дюрице:
— Ну, а как дела… у вас, у часовых дел халтурщика? Боитесь за свою жалкую жизнь, а?
— Сами ведь знаете, Белушка, жизнь одна!.. — ответил Дюрица. — Может, вам лучше сесть? Тогда кровь не будет приливать к голове.