Пятая женщина
Шрифт:
Она нагнулась, чтобы лучше видеть пленника. Коснулась рукой его колена — он не шевельнулся. На какое-то мгновение она засомневалась: жив ли? Потом услышала его тяжелое дыхание и подумала: «Он уже достаточно ослаб. Пора переходить к следующей части моего плана».
Покормив мужчину, она оттащила его к отверстию на полу, снова назад и замаскировала тайник в печи. Помыв посуду и убравшись на кухне, она села к столу и налила себе кофе. Потом достала из сумочки последний номер многотиражки и не спеша стала его просматривать. По новой тарифной сетке с первого июля ее зарплата повысилась на сто семьдесят четыре кроны. Она снова
Было время, и она не молчала. Не кричала, просто говорила в полный голос. Немота наступила позже. Когда она увидела кровь. Мать на пороге смерти. Закричала. И замкнулась в молчании. Чтобы стать невидимой. Именно тогда все и случилось. Она помнит стол, на столе мать в крови и слезах — тогда у нее украли сестренку, которую она так долго ждала.
Она снова взглянула на часы. Скоро к ней придут. Сегодня среда, день их встречи. Жаль, что им не всегда удается собираться именно в среду. Иногда график сдвигается. Из-за работы встречи приходится переносить. И изменить что-нибудь не в ее власти.
Она поставила пять стульев. Больше пяти человек к ней не приходило. Иначе не удавалось создать доверительную атмосферу. И так вызвать этих молчаливых женщин на откровенность было непросто. Потом она пошла в спальню — снять форму. Помолиться. И вспомнить прошлое. Об Антонио ей рассказала мать. Она встретила его в поезде, идущем из Кёльна в Мюнхен. Это случилось еще до войны, мать тогда была совсем молодой. Поезд шел переполненным, и они по чистой случайности оказались рядом в битком набитом людьми прокуренном тамбуре. На Рейне стояли катера, их свет то вспыхивал, то снова гас в грязных окнах вагона. Была ночь, Антонио рассказывал, что хочет стать католическим священником. И что месса начинается тогда, когда священник меняет одежды. Снимая или надевая какой-либо предмет облачения, он читает молитву. Так проходит его очищение перед началом церковного ритуала. С каждой деталью одежды он приближается к выполнению святой миссии.
Рассказ матери о разговоре с Антонио в тамбуре ночного поезда произвел на нее сильное впечатление. И теперь она сама, взявшись за выполнение священной миссии и помогая восстановить справедливость, превратила переодевание в обряд. Но она молилась не Богу. В хаотическом и бессмысленном мире не было большей бессмыслицы, чем Бог. Отсутствующий Бог — вот образ мира. В молитвах она обращалась к себе самой. К той девочке, какой она когда-то была. До того, как все рухнуло. До того, как мать украла у нее то, о чем она так долго мечтала. До того, как дом заполнили хмурые мужчины с взглядами скользкими и злыми, как у змей.
Она переодевалась и молилась о возвращении детства. Вот уже снята и сложена на кровать форменная одежда. Ее сменило уютное неброское платье. И совершилось превращение. Кожа ее, и та будто стала другой — мягкой, как у ребенка.
Наконец надеты парик и очки. Дочитана последняя молитва. По
Слышится звук мотора — начали съезжаться приглашенные. Она рассматривает в зеркале свое отражение, подходит поближе. Кто перед ней? Спящая красавица, наконец пробудившаяся от своего кошмара? Нет, Золушка.
Можно идти. Превращение совершилось. Она убрала форму в целлофановый пакет, расправила покрывало на кровати и вышла из спальни. Никто, кроме нее самой, сюда не заходит, и все же она заперла дверь и на всякий случай подергала ручку.
Около шести все были в сборе. Все, кроме одной женщины. Накануне вечером у нее начались схватки, и ее отвезли в роддом. На две недели раньше срока. Сейчас она, наверно, уже родила.
Она тут же решила на следующий день заехать в роддом, навестить ее. Увидеть ее лицо после всего пережитого.
Потом она слушала их рассказы, одновременно делая пометки в блокноте, который держала в руке. Она записывала цифры. Странички блокнота напоминали расписание. Числа, время, расстояние. Это делалось по старой привычке, привычке, которая со временем приобрела для нее магический смысл. Записывать что-нибудь для памяти ей не требовалось. Слова, произнесенные дрожащим голосом, боль, которую эти женщины столько времени носили в себе, навсегда запечатлевались в ее мозгу. Выговорившись, женщины обретали спокойствие. Хотя бы на мгновение. Но жизнь — это и есть мгновение. Или расписание. Последовательность часов и минут, которые нанизываются, наплывают друг на друга. Жизнь похожа на маятник. Вперед — назад, боль — облегчение. И так постоянно, без перерыва.
Она выбрала место, с которого хорошо было видно печь, возвышавшуюся за спинами сидевших женщин. Мягкий приглушенный свет ласкал глаза. Комната тонула в приятном полумраке.
Она сравнивала свет с Женщиной. А Печь казалась ей утесом, безмолвным и неподвижным, одиноко поднимающимся над пустынной поверхностью моря.
Беседа продолжалась два часа. Потом пили на кухне чай. Заранее определили день их следующего приезда. Кстати, до сих пор не было случая, чтобы намеченная встреча не состоялась.
В половине девятого женщины стали расходиться. С каждой она попрощалась за руку, выслушала слова благодарности. Постояла на улице, дожидаясь, пока отъедет последняя машина. Потом пошла в спальню, переоделась, сняла парик и очки. Достала пакет с формой. Зашла на кухню помыть чашки. Взяла сумочку и проверила, всюду ли погашен свет.
Уже в темноте она на мгновение задержалась возле печи. Оттуда не доносилось ни звука.
Она вышла из дома. Накрапывал мелкий дождь. Она села в машину и поехала в Истад.
Около двенадцати она уже спала дома, в своей кровати.
5
В четверг утром Валландер проснулся в хорошем настроении. Живот не болел. В начале седьмого он встал и выглянул на улицу. Термометр за окном показывал плюс пять градусов. Небо затянуто серыми тучами. Асфальт мокрый. Но дождь прекратился. В полицию он приехал в начале восьмого. Дневная суета еще не началась. Идя по коридору, Валландер вспомнил про Хольгера Эриксона: нашли его или нет?