Пятьдесят лет в раю
Шрифт:
Особое значение дому придавал в моих глазах другой писатель, живший здесь, в отличие от Толстого, не когда-то в далеком и оттого почти неправдоподобном прошлом, а сейчас, в одном со мной времени. Он-то, сам того не сознавая (а я тем более), и подтолкнул меня к сатирической стезе… Но об этом человеке нельзя говорить мимоходом, он, право, заслуживает того, чтобы дать его портрет крупным планом.
Вот именно – крупным планом. Для которого, сдается мне, отыщется свой персонаж во всех – или почти во всех – последующих годах (они же – главах) моей отнюдь не беспристрастной, чего уж там, хроники.
Итак.
Крупным
Двор наш, как я сказал, состоял из двух дворов, первого и второго. Алексей Карлович Малин жил в первом, справа от ворот, а мы с бабушкой – во втором, заднем, в самой глубине, возле мусорного ящика, куда сносили отходы все наши соседи. Вывозили мусор раз в три, а то ив четыре дня, и он накапливался высоченными кучами рядом с ящиком. Жужжали гигантские золотисто-зеленые мухи, тощие коты растаскивали, урча, объедки, а вонь стояла такая, что бабушке приходилось даже в жару закрывать окна и по-южному занавешенную тряпицей дверь. Особое негодование вызывали у нее те, кто вываливал мусор на землю, даже когда в ящике оставалось свободное место.
Малин не делал этого никогда. Аккуратненько пробирался к ящику и так же аккуратненько, чтобы, не дай бог, не просыпалось мимо, опрокидывал над ним свое небольшое ведерко. Среднего роста полноватый человек, с глубокими залысинами, ничем не примечательный на вид, в гимнастерке с отпоротыми погонами, но я, тогда еще школьник, смотрел на него, как на божество. «Писатель», – с уважением произносила моя бабушка. При всей нашей бедности она выписывала «Крымскую правду», а там регулярно появлялись его басни и стихотворные фельетоны. И не только в «Крымской правде». Порой я встречал их в «Крокодиле», что всякий раз наполняло меня гордостью. Мой сосед, человек, который столько раз проходил совсем близко от меня, и – надо же, печатается в Москве! Стало быть, вся страна знает его, весь Советский Союз. Ну как тут не попробовать себя в этом замечательном жанре!
Малины переехали из нашего двора на новую квартиру задолго до того, как я стал печататься. Поэт и не подозревал, с каким благоговением взирает на него мальчишка с заднего двора, вообще не замечал меня, не подозревал, думаю я, о моем существовании. Когда впоследствии я сказал ему о нашем былом соседстве, то по лицу его скользнуло легкое недоумение. Не поверил? И тогда, доказывая, видимо, что перед ним не самозванец, я совершил чудовищную бестактность. До сих пор, как подумаю об этом, бросает в жар.
Произошло это на одном из литературных вечеров, где вместе с маститыми писателями выступали начинающие. Там-то, за кулисами, я и сообщил, что живу на Ленина, 21 и хорошо помню его. Его и его дочь Алю (она считалась первой красавицей во дворе, но до двора, до общения с дворовыми, не снисходила), и его сынишку Сашеньку, который умер, когда ему было три или четыре годика. И теперь, спустя полвека, перед глазами стоит, как отец выносит на руках из небольшой, с брезентовым верхом военной машины маленькое обернутое в простыню тельце. На другой день состоялись похороны.
Вот об этом я и напомнил ему за кулисами клуба, где проходил литературный вечер. Повернулся язык! Кажется, Алексей Карлович ни слова не проронил в ответ, но я, сам давно уже отец и даже дед, хорошо представляю, что испытал он в эту минуту. И каким бесчувственным чурбаном выказал себя будущий «инженер человеческих душ», как помпезно именовали тогда писателей.
Недавно мне попалась на глаза машинописная рукопись стихотворных опусов того
Это, правда, самое большое письмо. В нем крымский старец Алексей, как он с грустной иронией именовал себя, подробно разбирает один из моих романов. Я исправно посылал ему все свои книжки, и все их он внимательнейшим образом прочитывал. Такого терпеливого, такого благожелательного, такого благодарного и благородного читателя у меня, кажется, не было больше. Сам он продолжал писать сатирические стихи – «остался в коротких поэтических штанцах, к тому же пестрых, клоунских», как беспощадно по отношению к себе выразится он в одном из писем.
Писал и лирические, о любви, которые даже не пытался публиковать, потому что предназначались они одному-единственному человеку – покойной жене. «А при жизни, дурак, не писал».
Ей не было и шестидесяти, когда она умерла от рака. «Бедная Тамарочка до конца своей жизни, до той страшной секунды не знала, какая болезнь ее терзала. Она надеялась выздороветь, надеялась вернуться домой». Это из письма, которое он в первых же строках назвал самым горьким и тяжким в своей жизни. «И страшнее, ужаснее всего меня терзает сейчас сознание того, как жестоко обманула судьба надежды моей бедной девочки…» Вместе с письмом прислал ее фото, а спустя месяц, запамятовав, – еще одно, точно такое же. Как много сказало мне это второе фото о душевном состоянии человека, который в моих глазах был воплощением организованности (военная косточка!), четкости и самодисциплины!
Он пережил ее на тринадцать лет, и все тринадцать лет продолжал с нею общаться. «Гляжу на ее фотографию и разговариваю с нею. Мы и теперь неразлучны». В том самом двадцатистраничном письме, рассуждая о любви моих героев, он вспоминает, какие письма писала ему Тамарочка, какой они были наполнены любовью, хоть и без единого упоминания этого слова. «В домашнюю летопись „Память“ я время от времени вкладываю сказочные истории – „дневные сны“: воображаю, будто Тамара приходит оттуда ко мне, мы с нею где-то бываем и обо всем на свете разговариваем. В новом „дневном сне“ мы с Тамарой вместе перечитывали наши письма». Помимо обращенных к ней стихов он вел «Тамарин дневник – воображаемые встречи с нею и беседы сейчас».
Не знаю, почему он был так откровенен со мной – не оттого ли, что нас разделяли полторы тысячи километров? Он очень болел последние годы – отказали ноги, но даже на костылях умудрялся собирать грибы и мариновал их «по Тамарочкиному рецепту». Почерк, однако, оставался твердым и ровным, хотя руки тоже начинали сдавать. «Но ручку эти руки еще держат».
Долгое время он оттягивал свой визит в поликлинику, потому что поликлиника находилась при больнице, где умерла жена. Но судьба распорядилась по-своему: в конце концов он оказался в ее палате. «Лежал я на той же кровати, на которой Тамарочка сделала свой последний вздох. Потому все вспоминалось особенно остро и горько, потому я, не стесняюсь признаться, ревел (в палате лежал один, стесняться было некого)».