Пятый угол
Шрифт:
— Всегда ожидал нечто подобное, господин майор! Полностью разделяю ваше мнение! Но у меня связаны руки! Очень сожалею, господин майор, вынужден переключить вас на полковника Верте.
Лицо полковника в отличие от капитанского побледнело, как только он услышал то, что сказал ему майор. Под конец он с трудом выдавил из себя:
— Благодарю за сообщение, господин майор. Вы очень внимательны. Но могу вас успокоить: зондерфюрер Ливен не сошел с ума. Ни в коем случае! Я сейчас прибуду и заберу его, — и повесил трубку.
Рядом оказался капитан Бреннер. Линзы его очков
— Осмелюсь указать, что я всегда предостерегал вас от этого человека. Он действительно ненормальный.
— Он так же нормален, как вы и я! А Канарис просто души в нем не чает. Положа руку на сердце: не оказалась ли его идея мирной борьбы с партизанами самой продуктивной? Очнитесь же, Бреннер! Только за последний месяц маки во Франции совершили 243 убийства, 391 нападение на железные дороги и 825 актов саботажа в промышленности! И лишь в одной области царит покой — в его!
Капитан Бреннер поджал губы и пожал плечами. Полковник Верте поехал и освободил Томаса Ливена, которого несказанно повеселило, что майор Ледебур усомнился в его рассудке. Верте сказал ему:
— А теперь мне необходима рюмка шнапса.
За стаканчиком перно Верте, покачивая головой, спросил:
— Почему вы зациклились на своей идее моста, Ливен?
— Потому что я убежден в том, — быстро ответил Томас, — что множество людей, обреченных на смерть, останутся в живых, если я найду этот мост. Немцев и французов, господин полковник. Вот почему.
— Ах, Ливен, вы славный парень.
Из окна бара полковник смотрел на летний бульвар с его цветами, деревьями, молодыми женщинами. Неожиданно он сжал руку в кулак:
— Проклятая война, — сказал полковник Верте.
3
На следующее утро Томас Ливен блуждал по коридорам филиала рейхсведомства по труду в Париже в поисках отдела, которому были подведомственны мосты. Под конец, окончательно запутавшись, он очутился в кабинете, из которого ему тут же захотелось бежать куда глаза глядят. Для паники имелись две причины: четыре портрета на стене и дама за письменным столом. Это были портреты Гитлера, Геббельса, Геринга и главы ведомства Хирля. Дама была тощая, кожа да кости, высокая, плоскогрудая, с мосластыми руками, бесцветные волосы собраны в пучок. Одета она была в коричневую юбку, коричневые шерстяные чулки и коричневые на плоской подошве туфли, на белой блузке — золотой партийный значок. На воротнике — тяжелая кованая брошь. Строгий вид, строгая одежда, строгий кабинет.
Томас уже был на пороге, как его остановил жесткий ломающийся голос: «Одну минуту!»
Он повернулся и неуверенно улыбнулся:
— Прошу прощения, я заблудился. День добрый.
Дама вылетела из-за стола:
— Что еще за «добрый день»? Здесь принято приветствовать «хайль Гитлер», — она была почти на две головы выше Томаса. — Я требую ответа. Кто вы такой? Как ваше имя?
— Зондерфюрер Ливен, — сказал он сдавленным голосом.
— Какой еще зондерфюрер? Покажите удостоверение.
— С чего это вдруг? Я ведь тоже не знаю, кто вы.
— Я, — отвечала тощая, от которой
Штабсгауптфюрерин Мильке дотошно изучила удостоверение Томаса Ливена. Затем позвонила полковнику Верте и осведомилась, знает ли он зондерфюрера Ливена. Только после этого предложила Томасу сесть.
— Враг повсюду. Нужно быть бдительным. Итак, чего вы хотите?
— В самом деле, фрау Мильке…
— Штабсгауптфюрерин. Это мое звание.
— В самом деле, фрау штабсгауптфюрерин…
— Без всякой «фрау», просто штабсгауптфюрерин.
«Здесь ты права, коза драная, ты не женщина», — подумал Томас и произнес, с трудом стараясь сохранить дружелюбный тон:
— В самом деле, штабсгауптфюрерин, не думаю, что вы — нужная мне инстанция.
— Нужная. Не ходите вокруг да около. Говорите!
Клокочущая ненависть постепенно подкатывала к горлу Томаса. Но он пока сдерживался.
— У меня секретное задание. Разглашать не имею права.
— А я в качестве уполномоченного ведомства имею право потребовать этого. Я прикажу вас арестовать, если вы немедленно…
— Штабсгауптфюрерин! — рявкнул Томас. — Запрещаю вам разговаривать со мной в таком тоне…
— Не вам здесь что-то запрещать! Сегодня я составлю рапорт. О молодых людях, годных для фронта, которые под прикрытием абвера погрязли здесь, в Париже, в пучине греха. Я направлю сообщение лично главе ведомства!
С Томаса было довольно, терпение лопнуло, и он заорал:
— А я напишу свой рапорт! Лично адмиралу Канарису! Вы что, с ума сошли? Как вы со мной разговариваете? Только вас здесь и не хватало! — он продолжал угрожающе: — Штабсгауптфюрерин соответствует званию полковника, так? Адмирал будет, пожалуй, поважнее, а? — он стукнул по столу. — Вы будете лично отвечать перед адмиралом Канарисом, понятно?
Она уставилась на него своими маленькими глазками, водянистыми, голубыми, нордическими. И заговорила, растягивая слова и улыбаясь, — было видно, что она струхнула:
— Зачем так волноваться, зондерфюрер? Я лишь выполняю свой долг, — она сглотнула комок в горле.
Томас подумал: «Испугалась, хочет помириться, но я больше не могу. Я задохнусь, если пробуду здесь еще хотя бы минуту». Он вскочил, выбросил правую руку вверх и рявкнул: «Хайль Гитлер, штабсгауптфюрерин!»
— Подождите же…
Но он был уже у двери, распахнул ее и с треском захлопнул за собой. Прочь! Прочь! На свежий воздух!
11 июля Томас оказался в штаб-квартире организации Тодта. Там его направили к советнику по строительству по имени Хайнце. Имя Хайнце значилось также на двери кабинета, которую Томас открыл в тот день в 11 часов. Внутри комнаты находились два чертежных стола. Два высоких господина, стоявшие перед ними, о чем-то спорили. Они спорили так ожесточенно, что не обратили внимания на появление Томаса Ливена. Поверх формы на мужчинах были белые плащи, крики продолжались.