Пылающий Эдем
Шрифт:
Еще один поворот – и перед ним раскинулась Элевтера. Справа от него на небольшом возвышении стоял дом. Луна осветила на мгновение белые колонны. Однажды он был здесь с Патриком и пил лимонад на этой террасе. Он вспомнил хозяйку дома: она была одета в платье с кружевным воротником. Была очень вежливая, но он возненавидел ее. Так он стоял и вспоминал.
Вдруг подул ветер, зашумело море, «заволновались» деревья. В свете луны он видел, как вдалеке разбилась волна об утес. Красивее этого он не видел ничего в своей жизни: море, ветер, благоухание и тишина! Красота, способная причинить боль и разозлить. Ты
И опять небо заволокли серебристые облака. Будет шторм, – подумал Билл. В доме был погашен свет, только внизу светилось одно окно. Ублюдки, ложатся спать! Он смотрел на это окно. Потом он медленно двинулся по тропе. Он не знал, что его привело сюда и что он здесь хотел. Единственное желание его, было – посмотреть. Он пробрался сквозь живую изгородь гибискуса, поближе к дому.
Залаяла собака, за ней – другая. По их тявканью можно было догадаться, что это – глупые, маленькие щенки.
– Тихо! – послышался мужской голос. Вокруг стояла такая тишина, что ветер доносил любые звуки.
Билл ждал. В окне он увидел женский силуэт. Он не мог узнать, кто это – слишком далеко. В каком-то длинном светлом одеянии, воздушная, подобная белоснежному цветку… она была недосягаема для него. Красивая, ее холят и лелеют… – Билл вспомнил драгоценности в бархатных коробочках в магазине Да Куньи. Он чувствовал тонкий аромат ее духов. Чуткое восприятие и образное мышление донесли запах керосина в зажженой лампе, стоящей на клеенке в покосившейся хижине. А эта женщина… о чем она думает и что чувствует? Любит ли она свое жилище?
Он еще долго стоял и смотрел, прислонившись к дереву, на это окошко. Женщина уже ушла. Билл засунул руки в карманы, в одном из них – бычок сигареты, остался после «нелегального» курения в гараже. А еще у него целый пакетик спичек! Он вынимал их, бережно переворачивал в руке. У него появилась странная, дикая мысль, он отгонял ее, но она снова и снова возвращалась. Его охватило возбуждение, как тогда в Коувтауне, когда он бежал, сопровождаемый воем сирен и звоном разбитого стекла. И опять ноги несли его куда-то; сильное волнение, дикое, веселое, злое. А почему бы и нет? Почему? К черту все! Почему бы и нет?! Он беззвучно смеялся. Ему было весело до глубины души. Стараясь держаться подальше от дорожки, на которую падал свет из окна спальной, он тихо подкрался к дому. Здесь – он не мог ошибиться – пахло свежей краской. Внизу было приоткрыто окно, под ним прямо на траве валялись тряпки, о которые вытирали руки маляры. Он подобрал и понюхал их. Да, запах скипидара и краски.
Все так легко и просто! Великие, гениальные поступки до невероятности просты! Швырнуть в окно тряпки, рядом с развевающимися шторами, чиркнуть спичкой и… все дела!
Завороженный, напуганный Том внимательно следил за Биллом.
– Что ты делаешь, Билл? Для чего ты все это делаешь?
– Потому что я так хочу, дурак! И если ты, – угрожающе прошептал Билл, – когда-нибудь пикнешь кому-нибудь об этом, я скажу, что мы вместе решили сделать это. И ты будешь…
– Билл, Билл, положись на меня! За кого ты меня принимаешь! Клянусь, что никогда…
Огонь побежал по шторе. Жаль, что нельзя остаться посмотреть! Они что есть сил бежали к шоссе. Если пробежать три или четыре мили по побережью,
– Маленькие никчемные существа, китайские мопсы, – сказал Ричард. – Хоть бы они замолчали! – он остановился, ожидая, что скажет Тереза.
– Думаю, что они скучают по Марджори, – ответила Ти.
У нее болела голова – она рано легла спать. Ричард предложил аспирин, она с благодарностью приняла его, но аспирин не помог, не снял боль. Сильную, невыносимую боль невозможно терпеть: она перестала понимать, где она, что с ней.
От стыда она готова сквозь землю провалиться. Стыдно? Почему? Потому что она родила его или потому что отказалась от него? Она не знала. Ей так жаль его молодую гордость. Патрик Курсон. Но она страшно боится. Этот страх – ее наказание, кара господня. Да, она и сейчас боится.
Когда-нибудь он снова войдет в твою жизнь, говорила Агнес. Мудрая и добрая. Честная и сильная. Агнес, спасшая меня.
Проклятая, проклятая, как остров, который так любила она и ее отец. И любит Фрэнсис. И, кажется, любит он!
Как решителен он был сегодня! Сильный и решительный, как ее отец. Уединение этого острова, обилие солнца и света обостряют все чувства и ощущения. Сильнее гнев, глубже печаль и скорбь, острее желание.
Удивительно, кажется, давно известно, что нельзя ничего забыть, стереть из памяти. Пытаешься заглушить или вовсе избавиться от каких-то навязчивых воспоминаний, но… все твои усилия тщетны. Невидимые клеточки, участки мозга фиксируют, запоминают все независимо от твоей воли и желания. Давно забытое всплывает в памяти, словно озарение…
Насилие? Изнасилование? И да, и нет. То счастливое лето. Солнце, ветер, поэзия. Удивительное открытие: твои и его мысли совпадают. Какие наивные, мудрые, дерзкие и смелые! И какие молодые!
Она взяла его руку. В полуденной тишине пролетел, сверкая золотистым оперением попугай. Королевский изумрудно-голубой попугай. «Я тебя никогда не забуду!» – сказала она что-то в этом роде. Она взяла его за руку, с нежностью посмотрела на него.
Насилие, ты говоришь?
И это случилось, когда ей было пятнадцать лет. Она ничего не знала, но интуитивно воспринимала все. И тогда она испытывала ранее не ведомые ей чувства. И никогда больше не суждено ей было чувствовать то, что тогда, в те дни!
Из ванной выходит Ричард. Спрашивает, как она себя чувствует.
– Лучше, – она обманывает его. На самом деле голова у нее раскалывается, ее трясет: от озноба не спасает даже одеяло. Она поворачивает голову на подушке, касаясь щекой распущенных волос. Афродита, говорил Анатоль.
– Приятная комната. Очень мило, – замечает Ричард.
– Красно-белая, – отвечает она, так как Ричард ждет ее реакции. – Веселенькая и очень живая.
Хорошо говорить о нейтральных, банальных вещах. Это помогает. Хороший способ – погрузиться с головой в окружающий тебя повседневный быт. Это очень помогает, отвлекает, снимает напряжение – сварить кофе или порезать хлеб, когда кто-то из домашних умирает мучительной смертью.