Пылающий камень (ч. 2)
Шрифт:
— Я знаю, милорд, что вы не верите в истину, открытую нам братом Агиусом, которого Господь наградил мученическим венцом. Кто я, чтобы допытываться о промысле Господа? Ведь и я — лишь сосуд Божий.
— Конечно, Владычица послала вас, чтобы заботиться о леди Таллии…
— Она отвернулась от того, кто любит ее беззаветно и преданно. — Хатумод сжала губы. — Я уйду от нее, милорд.
— И куда же вы пойдете? Вернетесь в семью?
— Нет, меня отослали в монастырь, потому что у моих родителей слишком много дочерей, и земли на всех не хватит. Они
— Но куда вы пойдете? Вы не сможете устроить свою жизнь без приданого. А просить подаяние не для вас, леди Хатумод. — Алан показал на ее богатое платье, расшитое золотой нитью. Она была похожа на маленького пушистого котенка, которого хочется погладить и защитить. Она была обута в красные башмачки, которые износились бы за полдня, ее руки не знали мозолей, а кожа напоминала лепестки розы. — Вы вернетесь в Кведлинхейм?
— Они не примут меня. — Хатумод упрямо нахмурилась. — Не важно, куда я пойду, милорд. Я верю в милосердие Господне. — Она наконец набралась смелости и посмотрела ему в глаза, и его поразила ее серьезность. — Но я никогда не забуду того, что увидела здесь. Я видела, как вы раздавали хлеб бедным. Если Господу угодно прятать своих слуг среди нас, простых смертных, то я никому не раскрою вашу тайну.
Она неожиданно опустилась перед ним на колени и почтительно поцеловала ему руку.
— Вы не должны так делать! — смущенно воскликнул Алан. Он поднял ее и хотел было еще что-то сказать, но в церковь вошла «орлица» и позвала его к королю.
Когда все собрались, Таллия, единственная женщина, которую Алан любил и которая не пожелала ни говорить с ним, ни даже увидеться, встала перед королем, свидетельствуя.
— Ты можешь поклясться перед судом и Владычицей нашей, что ваш брак никогда не был таковым на самом деле.
— Да, — ответила она, и Алану показалось, что она с радостью произнесла это слово.
Жоффрей засмеялся. Генрих смотрел на племянницу, и стало так тихо, что Алан отчетливо слышал, как за окном жужжит пчела, а с далеких полей доносятся удары мотыги, вонзающейся в землю.
— Согласно клятве, которую вы принесли после брачной ночи, ты имеешь право поддержать его, ведь ты — его родня, — продолжил король, почти предлагая ей сделать это. — Ты будешь говорить в его поддержку.
— Я не его жена, — победно заключила Таллия. — Если брачной ночи не было, то и брачные клятвы нельзя считать действительными.
Алан вспомнил о розе, спрятанной на его груди, острие старого гвоздя сдвинулось с места, словно целясь в сердце. Ее предательство ранило его больше всего.
Генрих с глубоким вздохом откинулся на спинку кресла.
— Пусть будет так, — сказал он недовольно. — Ни мужчина, ни женщина не могут править без поддержки своего рода. Поскольку у этого человека, Алана, нет родни, мне ничего не остается, как решить дело в пользу лорда Жоффрея. Его дочь Лаврентию я назначаю графиней Лаваса, ее отец будет регентом до тех пор, пока ей не исполнится пятнадцать.
В зале поднялся бессмысленный шум.
Сколько
Поскольку на вопрос короля «Ты точно знаешь, что ты — сын Лавастина?» Алан ответил, что не знает, король не мог принять иного решения.
Смог бы он править многие годы, как Лавастин, без Таллии? Нет, хорошо, что все кончено. Ничего другого от этого суда он и не ждал.
Алан знал, что отчаяние — грех, и он не станет позорить Лавастина, растравляя раны жалостью к себе.
Он пришел в себя, услышав крик и грохот. Жоффрей вскочил с криком радости, видно было, что его опьянила победа:
— Прошу вас, ваше величество! Вы должны наказать его за неуважение! Пусть Церковь судит его за колдовство!
Гончие встали, в своей безмолвной ярости они были страшней целой своры рычащих собак. Один из родственников ухватил Жоффрея за рукав и силой усадил на место.
Генрих поднялся, ударил скипетром три раза, и все встали.
— Нет! — твердо сказал король, сверля Жоффрея таким взглядом, что тот испуганно вжал голову в плечи. — Твое поведение не делает тебе чести. Я не вижу в этом деле никакого колдовства, а лишь ошибку человека, нашедшего любимого сына, которого считал навсегда потерянным.
Даже Жоффрею хватило ума оставить все как есть. Он поднял на руки свою маленькую дочь, символ победы.
Генрих повернулся к Алану:
— Ты верно служил Господу и моему трону, Алан. Я предлагаю тебе выбор: ты можешь покинуть Лавас и никогда больше сюда не возвращаться под страхом смерти, или стать одним из моих «львов», что достойно твоего рода, и верно служить мне.
Колесо фортуны снова завертелось, и нужно быстро принять решение. Он должен действовать. Он не выставит графа Лавастина на посмешище перед Жоффреем и его ухмыляющейся родней.
Но Генрих, конечно, знал, что у него не было выбора. Куда бы он мог пойти? К тетушке Бел? Но ведь Осна — часть Лаваса.
Алан выступил вперед и опустился перед Генрихом на колени, как это делали «орлы» и как совсем недавно перед ним самим опускались слуги. Казалось, что с тех пор прошли годы. Алан почувствовал, что его роза снова ожила.
— Я буду верно служить вам, ваше величество, — произнес он.
Принц Эккехард увидел на дороге золотое перо. Один из грумов поднес его принцу, и тот воскликнул, показывая перо кузену:
— Ты видел что-нибудь подобное? Думаю, это чистое золото! Повезло, что я первым его увидел!
— Убери его от моего лица, — произнес Уичман, отпихивая руку Эккехарда. — От него воняет!
— Ничего подобного! — выкрикнул Эккехард, поднес перо к носу и глубоко вдохнул.
Он тут же закашлялся, а Уичман, улучив момент, выхватил перо у юного принца. По выражению его лица Ивар мог сказать, что Уичман заинтригован.
— Это мое! — возмутился Эккехард, откашлявшись.
— Конечно, маленький кузен, но сейчас моя очередь смотреть.