Пылающий остров
Шрифт:
Глава седьмая
Звон и запах
Председатель недавно сформированного чрезвычайного кабинета министров генерал Кадасима встал и демонстративно покинул заседания сюгиина — нижней палаты японского парламента, где в этот момент обсуждался вопрос о мерах спасения японского народа.
В ушах Кадасимы ещё стоял пронзительный крик с галереи: «Бака! Бака!»
Генерал только что зачитал свой замечательный проект обращения к населению
— Однажды бог воздуха Шанаи, беседуя с супругой и задумчиво глядя на облако, окунул свое копьё в пурпурное море. Капли, упавшие с копья, затвердели и образовали нашу Страну восходящего солнца, — так начал свою речь генерал Кадасима. — Представляя Японию, страну былых великих стремлений, я уверен: перед лицом гибели мира наша великая нация должна продемонстрировать свое величайшее единение! Не борясь с неотвратимым, посланным миру свыше, она не позволит всё же мировой катастрофе отнять у японцев хотя бы одну человеческую жизнь.
У каждого японца всегда есть в запасе средство, перед которым бессильны все силы и людей и природы.
Японец не станет жертвой мировой катастрофы. Нет. Он сам уйдет из жизни, падая только вперед. Японцы не забыли священного обычая сеппуку, не разучились ещё делать харакири. У каждого японца найдется ещё близкий друг, который возьмет на себя роль кайтсаки, чтобы отсечением головы уменьшить страдания.
Генерал Кадасима призывал японцев мужественно уйти из жизни. Он призывал к ста миллионам самоубийств.
Предварительное обсуждение проекта вызвало переполох в правящих духовных и промышленных кругах.
Концерн Мицубиси, захваченный общим порывом национального единения, не дожидаясь окончательного утверждения проекта, переключил свои сталелитейные заводы на производство ста миллионов вакасатси — традиционных кинжалов прекрасной японской стали, длиной в девять дюймов, необходимого атрибута процедуры харакири, по пяти иен за штуку.
Банк Фурукава, служа посредником между концерном Мицубиси и другими, сумел заработать на этом деле не менее двадцати миллионов иен.
Генерал Кадасима и его проект взволновали сердца японцев. В первый же день в виде демонстрации солидарности с мыслями достойного генерала более ста виднейших чиновников и военных одновременно покончили жизнь самоубийством посредством харакири.
Правда, как всегда, нашлись злые языки и очевидцы, которые утверждали, что повстречали кое-кого из них в слегка измененном обличье.
Как бы то ни было, но с помощью усердных газет генерал Кадасима, блюститель былых традиций, на один день стал самым известным человеком.
И вот теперь этот самый генерал Кадасима, имя которого всё ещё можно было прочитать на валяющихся по мостовым листках, демонстративно вышел из зала парламента.
В ушах его всё ещё стоял крик: «Бака! Бака!»
Никогда ни один японец не позволил бы себе произнести это слово на улице. Самое ужасное ругательство,
Кадасима пожал плечами, застегнул верхнюю пуговку генеральского мундира, которую незаметно для себя расстегнул, и поспешил к выходу.
Было ещё слишком рано. Автомобиль не ждал генерала. Кадасиме же было мучительно стыдно вернуться в здание и вызвать шофера.
Кадасима вышел на улицу и пошел пешком, решив дойти до первой остановки такси или рикш.
Взглянув на прохожих, генерал спохватился, вынул из кармана чёрную повязку и завязал ею нос и рот.
Такие чёрные повязки имели сегодня все прохожие. И немудрено. Если многие благоразумные японцы носили повязки даже в обычное время, предохраняя свои легкие от пыли, то теперь… теперь это было необходимо.
Кадасима прижал развевающуюся бороду к груди и остановился. Он чувствовал, как несущиеся массы воздуха давили на его спину, но не ощущал порывов ветра. Это было постоянное, назойливое, ни на секунду не ослабевающее давление. Кадасима знал, что с каждой минутой оно возрастает…
Генерал плотнее придвинул к глазам стекла очков, что хоть немного предохраняло от несносной пыли, мельчайшие частицы которой, казалось, могли под действием воздушного пресса проникнуть куда угодно.
Мимо промчался мотоцикл. Сидевший на нём японец в кожаном шлеме подоткнул под себя полы своего широкого киримона. Круто повернув, он скрылся за поворотом, едва не сбив с ног рикшу.
Кадасима знал, что этот японец везет в императорский дворец его прошение об отставке. Сомнений быть не могло: отставка будет принята. Благородное и возмущенное сердце генерала клокотало. Он окликнул рикшу.
Рикша лихо подбежал и остановился около тротуара. Старик с трудом забрался в двухколесную коляску. Экипаж тронулся. Мерно заколебались перед ним иероглифы на синем халате, мелькали упругие ноги в резиновых чулках с оттопыренным большим пальцем, из стороны в сторону качалась на проволочных подставках широчайшая соломенная шляпа-зонт. Среди рикш-велосипедистов остались и эти рикши-бегуны. Брать их считалось особым шиком, как извозчиков в европейских городах.
Под тяжестью нерадостных дум Кадасима свесил голову на грудь.
Проезжали мимо огромной стеклобетонной громады редакции газеты «Асахи». Верхние этажи здания были выкрашены в желтый цвет — японский символ надежды и стремлений, нижний — в голубой, что означало идеалы и мир.
Старик криво усмехнулся. Он уже слышал, что газета сегодня закрылась.
— Да, надежда, стремление, идеалы, мир! — горько сказал он. — Нет больше их, нет больше настоящих японцев!
Теперь ехали по Гинзе — главной магистрали города.