Пыльная зима (сборник)
Шрифт:
Оно, можно сказать, на роду написано, предопределено.
А раз предопределено… – и тут Талий, понимая, что опять сбивается, может уйти в сторону, на некоем мысленном запасном экране – или листе – записал крупно: ПОДУМАТЬ О ТОМ, НАДО ЛИ БЫЛО МНЕ ЖЕНИТЬСЯ, ЕСЛИ Я ЗНАЛ, ЧТО ОСТАНУСЬ ОДИН. Я ВЕДЬ ЧУВСТВОВАЛ, ЧТО РАНО ИЛИ ПОЗДНО БУДУ ОДИН. ЗАЧЕМ ЖЕ ПОШЕЛ ПОПЕРЕК СУДЬБЫ? ПОЭТОМУ НЕ НАТАША ВИНОВАТА, А Я ВИНОВАТ.
Но сначала – додумать о наследственности, потому что эти мысли должны принести облегчение.
Именно в силу наследственной склонности к порядку он сегодня, только что, когда еще ничего не было, кроме каких-то случайных слов, сразу же начал неизвестно что придумывать, раскладывать по полочкам – как делал отец.
А ведь Талий с этой наследственной чертой боролся. Он опасался, что придет к такому же невеселому жизненному итогу, как Петр Витальевич. Он и сам с малых лет отличался аккуратностью и пунктуальностью. Но все было в пределах нормы – до
В последнем, десятом классе он ходил в школу с портфелем. Такова была мода тех лет: большие портфели из кожзаменителя, желательно с двумя замками, желательно оттенков от красно-коричневого до лимонно-желтого, на худой уж конец – черного. В портфеле у него было три отделения, а в отделениях был полный порядок: в одном учебники, в другом тетради, в третьем – ручки, карандаши, готовальня и всякие мелочи. И вот однажды у него пропала ручка с зеленым стержнем. Она была очень нужна. Для той же любимой истории, потому что когда он писал что-то в тетради по истории, то, исполняя весь текст синим или фиолетовым цветом, места наиболее существенные подчеркивал именно зеленым, а совсем уж важные, требующие заучивания наизусть, – красным. И вот пропала ручка с зеленым стержнем. Только что была, на прошлом уроке была, Талий помнил это абсолютно точно, и вот нет ее. Талий громко спросил, обращаясь ко всем: «Эй, кто мою ручку зеленую взял?» Ему не ответили. «Я спрашиваю, кто ручку взял?!» – громче спросил Талий, почувствовав неприятное дрожание в руках. Он обводил глазами всех. Кто плечами пожимал, кто смеялся, кто и вовсе не обратил внимания. Талий в третий раз спросил – безрезультатно. Неведомое до сих пор раздражение появилось в нем, злость – хоть плачь, хоть губы кусай, хоть дерись! И впрямь – ударить бы кого, только – кого? Кто взял? Усмешка одного из одноклассников, юмориста Сычева (Сыча, конечно же, по прозвищу) показалась подозрительной. «Сыч, ты взял?» – напрямик спросил Талий. «Может, и я», – нахально ответил Сыч. «Отдай, скотина», – сказал Талий, изо всех сил сдерживая себя, даже улыбаясь. «А я уже ее съел!» – выкрикнул Сыч и похлопал себя по животу. Ничего смешного не было ни в его словах, ни в его дурацких жестах, но все засмеялись, потому что привыкли, что всё делаемое Сычом – смешно. «Отдай, Сыч, не то морду набью!» – полез к нему Талий через парты. «Щас прям! – кричал Сыч, подбодренный смехом. – Подожди, вот в сортир схожу, тогда!» Талий, уже себя не контролируя, подскочил к Сычу, схватил за ворот его, низкорослого и щуплого, и стал трясти, в бешенстве выкрикивая (брызжа слюной – и ненавидя себя втайне, но еще больше все-таки ненавидя Сыча): «Отдай, а то убью!
Отдай, отдай, отдай!» Ему дико и непостижимо было: как же это так, сейчас начнется урок, его любимая история, надо будет подчеркивать зеленым, а у него нет зеленого! Спрашивать у соседей – у них еще не окажется или не дадут, да и если дадут, то каждый раз не наспрашиваешься! Он дергал Сыча – и это похоже было на какой-то психоз, припадок, кто-то сунулся разнимать, уговаривать, дивясь необычному поведению тихого Виталика Белова, который ведь – все знают – и впрямь тих, как снежный солнечный день в школьном дворе за окном – и так же бел, недаром – Белов. («Талий Белов был бел и мил, мыло любил – и сплыл», – из странных, полубессмысленных эпиграмм-каламбуров, которыми любил одаривать друзей приятелей Витя Луценко: просто так, чтоб друзьям приятное сделать). «Да не брал я!» – завопил перепуганный Сыч – и Талий ударил его кулаком по лицу, и еще, и еще, и в это же время все отхлынули: вошла учительница истории. А Талий все бил и бил, учительница кричала, а он все бил и бил, не видя уже, куда бьет, в глазах потемнело, а потом и совсем уже ничего не помнил, очнулся лишь в коридоре, у окна, где учительница теребила его за рукав и говорила что-то, а он весь дрожал – и учительница вдруг замолчала и повела его в кабинет школьного врача. Врач, молоденькая блондинка, усадила, что-то спрашивала мягко, а он глядел на ее волосы и думал, что она их, наверное, красит, она красит их в белый цвет, а если бы в зеленый? – как у его ручки, которая исчезла, пропала, не будет ее никогда, все пропало, все пропало!..
Подобных случаев у Талия не было ни раньше, ни потом. Но это не значит, что он избавился от болезни (именно болезнью это считая – находя мужество так считать). Просто он испугался, что становится точной копией отца – и сдерживался. У того ведь тоже был припадок (иначе не назовешь) в аналогичной ситуации. Однажды он, как обычно, сел в семь часов вечера к телевизору и хотел взять с журнального столика газету с программой передач – а там ее не оказалось. Отец спросил. Никто не брал и не видел. Отец стал искать. Обшарив всю комнату – с движениями все более резкими, он перешел в другую, потом на кухню, вывалил на средину кухни мусорное ведро, подозревая, что газету туда пихнули, и, хотя видно было сразу, что нет ее там, весь мусор пересмотрел, пальцами перещупал, переворошил. Называя сына и жену различными словами, он пошел обыскивать квартиру по второму
Потом он стал доставать из серванта посуду и бить ее об пол и стены. Потом схватил все ту же злосчастную доску журнального столика и запустил ее в телевизор. Взрыв стекла, телевизор с грохотом падает. А стоял он на тумбочке, стоял плотно, но щель небольшая была, вот в этой щели и оказалась газета. Увидев ее, отец окончательно взбеленился, схватил, стал рвать ее руками, грызть зубами, а потом вдруг кликушески закатил глаза, странно стал вскрикивать-взлаивать, повалился на диван, мать бросилась отпаивать его валерьянкой, водой, насильно водки влила полстакана…
Подобного никогда больше не было у него – как и у Талия. Талий только почему-то не может вспомнить сейчас, чей приступ был раньше – его или отца? Наверное, все-таки его: если б он видел отцовский, то сдержался бы. А может, раньше был отцовский, не ставший, однако, примером, ибо всё делаемое нами точно так же, как делали другие, кажется нам все-таки не таким – ведь мы-то не такие!
Талий рано понял, насколько неприятно действуют на него отклонения от заведенного им самим распорядка. Он рано понял, что выхода два: или устроить распорядок жизни таким, чтобы никто его не мог нарушить, – или пересилить себя и сделать свою жизнь нормально-беспорядочной, как у всех. Но первое почти невозможно. Остается – второе.
Исполнить план он не мог при родителях, при отце то есть.
Отец умер.
Но он и при матери не мог.
Матери не стало.
И Талий вместе с окончательным сиротством узнал, что такое кощунственная радость этого сиротства.
Он работал уже в то время в музее – как и по сей день. Но друзья поры студенчества остались – изнывающие от ограниченных возможностей для молодежного веселья в тесных условиях социалистического общежития. То поколение в то время вообще расставаться с беззаботностью юности не желало лет до тридцати, а кто и дольше. Талий стал усердно зазывать друзей в гости, они приходили с вином и подругами, и скоро стало в квартире то, что вызванный по жалобам соседей участковый милиционер в протоколе назвал: «притон». Он имел в виду юридический термин, он хотел выслужиться, ему мечталось из бытового хулиганства состряпать настоящее уголовное дело, главой угла которого было бы как раз «притоносодержательство». Никакой злобы он не имел против Талия, равно как и не имел никаких к Талию симпатий молодой адвокат, которому тоже хотелось выслужиться и блеснуть, и он в два счета доказал, что в возбуждении уголовного дела должно быть отказано: для статьи о притоносодержательстве нет таких квалификационных фактов, как хранение в квартире значительных запасов спиртного и продажа оного по спекулятивным ценам в неурочное время, не было и карточной игры на деньги, сводничества – и т. п., поэтому все укладывается в рамки аморального поведения отдельной растленной части нашей молодежи, подвергшейся влиянию Запада, каковое (поведение) тоже может быть осуждено, но по статьям не страшного уголовного, а – гражданского кодекса.
Нет, были в советское время бескорыстные люди, были.
И Талий отделался лишь письмом из милиции на работу с рекомендацией принять меры административно-воспитательного характера: тогда очень в ходу были подобные письма.
Директор музея Ирина Аркадьевна даже очки сняла, перечитывая это письмо, словно с помощью своей близорукости могла прочесть не то, что увидела ясным зрением сквозь очки.
– Поверить не могу! – сказала она. – Вы?!
– Ничего особенного, – сказал Талий. – Просто соседи склочные нажаловались в милицию, у одной старушки племянник милиционер, вот он и постарался.
– Да, да… Но мы должны реагировать как-то. Тут написано: о принятых мерах общественного воздействия сообщить – и адрес.
– Напишите, что объявили мне выговор. Проверять никто не будет.
– А вдруг? Нет, выговор дело серьезное, я тогда должна его на самом деле объявить. Лучше – ну, какое-нибудь общественное порицание на собрании коллектива, хорошо? Но как бы им этого мало не показалось?
– Тогда уж лучше выговор, – сказал Талий.
– Вам легко говорить! – рассердилась и расстроилась бедная Ирина Аркадьевна. – А мне – решать!