Шрифт:
— Бросьте поститься, прекратите смиряться перед судьбой, чтобы гвалт, который вы устроите, услышали в верхах. Или вы считаете, что Богу так уж угоден пост, время, когда человек умерщвляет свою плоть? Вы склоняете головы, подобно тростнику, спите на тряпье и пепле — и это зовете постом, днем, желанным Господу? Бог требует другого! Порвите богопротивные цепи, сбросьте поработившее вас иго и освободите угнетенных! Вот что значит истинный пост: разделите хлеб с голодным, дайте приют нищему, бездомному, оденьте нагих, не отрывайтесь от народа. Скажите об этом
Очевидно, он пьян. Проповедь направлена против всех, но никого конкретно, и заслуживает аплодисменты завсегдатаев, набравшихся, вероятно, посильнее пророка. Когда оратор садится на место, гвалт возобновляется, но становится потише.
Я подхожу. Стол сплошь исцарапан надписями и рисунками. Самое четкое изображение: папа, развлекающийся с мальчиком. Я представляюсь как друг Целлариуса. Не оборачиваясь ко мне, он заказывает еще пива.
— Целлариус говорит, что ты можешь рассказать последние новости о событиях в Цвиккау…
Он хватает кружку и делает из нее два большущих глотка, отчего усы покрываются пеной.
— Почему тебя это интересует?
— Потому что я сыт Виттенбергом по горло.
Его взгляд впервые останавливается на мне, неожиданно просветлев: я не шучу.
— Брат Шторх вместе с ткачами восстал против городского совета. Мы напали на конгрегацию [7] францисканцев, забросали камнями одного нахального католика и выгнали проповедника…
Я прерываю его:
— Расскажи мне о Мюнцере.
7
Конгрегация — в данном случае организация католической церкви, руководимая монашеским орденом, куда наряду со священнослужителями входят и миряне.
Он кивает:
— Ах, Мюнцер, не так громко произноси его имя, чтобы Меланхтон не наложил в штаны! — Он смеется: — Его проповеди зажигают сердца всех и каждого. Его слова дошли даже до Богемии и муниципалитет Праги пригласил его проповедовать против фальшивых пророков?
— О ком это он?
Он тыкает большим пальцем себе в плечо.
— Обо всех тех, кто отрицает, что Божий дух может говорить с людьми, такими, как ты и я или как эти ремесленники. Обо всех, кто узурпировал слово Господне своими речами, лишенными веры. Обо всех, кому нужен немой, а не говорящий Бог. Обо всех, кто провозглашает, что хочет нести народу пищу духовную, оставляя животы пустыми. Обо всех краснобаях, состоящих на службе у князей!
Облегчение, свалившийся с сердца груз. Вещи, о которых я постоянно думал, становятся очевидными.
Я доберусь до тебя, Пророк!
— А что думает Мюнцер о Виттенберге?
— Здесь ничего не делают, только болтают. Суть дела в том, что Лютер сейчас в руках у курфюрста. Народ готов, но где его пастор? Жиреет где-то в роскошном замке! Поверь мне, все, за что мы боремся, в опасности. Мы пришли сюда специально, чтобы встретить Лютера и разоблачить его, если осмелится вылезти из своей берлоги.
Оставить мертвых — найти живых. Выбраться из этого болота!
— Где сейчас Мюнцер?
— В пути, где-то в Тюрингии, проповедует. — Моего взгляда достаточно, чтобы он все понял. — Разыскать его несложно. Где он прошел, остается след.
Поднимаюсь и плачу за его пиво.
— Спасибо. Твои слова были страшно нужны мне.
Перед тем как я ухожу, он смотрит мне в глаза и почти приказывает:
— Найди его… Найди Чеканщика.
ГЛАВА 10
Виттенберг, март 1522 года
Я спешу, едва ли не еду по грязи, мое дыхание повисает впереди в утреннем промозглом воздухе. В университетском дворе Целлариус болтает с какими-то приятелями. Хватаю его и тащу за угол, заставляя остальных замолчать от удивления.
— С Карлштадтом покончено.
Его голос почти не слышен, как и мой.
— Я уже говорил тебе. Они удлинили поводок Лютера. Старому доброму ректору пора в ссылку.
— Уже давно. Уж слишком он хорош. Его дни сочтены. — Даю ему время, чтобы он заметил решимость в моих глазах, и продолжаю: — Я решил, Целлариус. Я покидаю Виттенберг. Здесь больше нет никого, ради кого стоило бы остаться.
Паника моментально отражается у него на лице.
— Ты уверен, что поступаешь правильно?
— Нет, но уверен, что здесь действительно не стоит оставаться. Ты слышал, что несет этот мерзкий Лютер с тех пор, как вернулся?!
Он кивает, опустив глаза, а я продолжаю:
— Он говорит, что долг каждого христианина слепо повиноваться властям, не поднимая головы… Что никто не может сказать «нет»… Он отказался повиноваться папе, Целлариус, папе Римско-католической церкви! А теперь сам стал папой, и никто не смеет и слова сказать против него!
Под ударами моих слов он мрачнеет и падает духом.
— Мне нужно было уйти еще два месяца назад вместе со Стюбнером и всеми остальными. Я слишком долго ждал… Но я хотел услышать, что скажет Лютер, хотел собственными ушами услышать все, что услышал. Послушай меня, наша единственная надежда в том, чтобы выбраться отсюда. — Я показываю рукой в направлении равнины, лежащей за стенами. — Приходящий свыше и есть выше всех; а сущий от земли — земной и есть, и говорит, как сущий от земли… Помнишь?
— Да, слова Мюнцера…
— Я найду его, Целлариус. Говорят, он сейчас где-то в районе Халле.
Он молча улыбается мне: глаза его просветлели. Мы оба понимаем, мы хотим уйти вместе. А еще понимаем, что Мартин Борхаус, прозванный Целлариусом, не тот человек, чтобы ввязаться в этакое предприятие.
Он крепко жмет мою руку, почти обнимает.
— Тогда удачи, друг мой. И да пребудет с тобой Бог.
— Мы еще встретимся. В лучшем месте и в лучшее время.