Раб

Щеголев Александр Геннадьевич

Потому что я вошел сюда.

Я! Я! Я!

Горжусь тем, что живу здесь, что читаю Книгу, что впервые счастлив.

Потому что я — господин.

__________

Пишущий эти строки, ты утверждаешь, что веришь Книге. А вот веришь ли ты В КНИГУ?

Да, я верю в Книгу. Кто же не верит в нее?

Многие не верят, пишущий. Оглянись.

О, прости, не могу согласиться,

прости, прости. Каждый живущий верит в Книгу: одни признаются в этом всем, вторые признаются только себе, третьим же не хватает разума признаться даже себе.

Ты смел, пишущий. Но ты не прав. Есть люди, активно отвергающие Книгу, есть такие люди.

О да, я не могу быть прав, и я не стремлюсь к правоте рожденных мною мыслей. Однако люди, отвергающие Книгу, не верят только в существование Книги. Зато они истово верят написанному в Книге, то есть самой Книге, даже не читая ее, даже не зная, что там написано. Это хорошие люди, большинство из которых выстроили себе Кельи и живут в них самоотверженно, сгорают в них без стона — повинуясь своей внутренней вере. Хотя, все отчаянно сложно, потому что, с другой стороны, многим верящим В КНИГУ глубоко безразлично ее содержание. В общем, мне не охватить…

Ты много рассуждаешь, пишущий, но ты опять не прав. Есть отвергающие Книгу люди, которых невозможно назвать хорошими. Они не просто грязны — они омерзительно грязны. Отвечай, есть?

Прости, но это не люди.

А кто?

Это не люди.

Кто же?

Не люди. Н'eлюди.

Ты запутался в чужой мудрости, пишущий. А теперь попробуй объяснить, почему ты сам веришь и КНИГЕ, и В КНИГУ.

Книге я верю, потому что вижу, насколько грязен. В Книгу же я верю… Прости за многословие… Существуют библиотеки доказательств, что никакой Книги нет в помине. Существует не меньшее число доказательств, что Книга дала начало всему. Поэтому простому человеку не дано знать точно, есть ли Книга или это вымысел испуганной обезьяны. Человек может только верить или не верить. Но верить значительно легче. Верить значительно спокойнее. Поэтому я сам… Я не знаю, почему верю В КНИГУ.

Ладно, пишущий, не мучай себя. Твое дело — рассказывать. Делай дело.

__________

Далее, очевидно, в моем жизнеописании следует уделить внимание периоду прозрения. Согласно логике изложения это совершенно необходимо. Только пока мне неведомо — как? Период прозрения связан с тем, что я взялся читать старинный фолиант. Читать я начал потому, что это было единственным занятием,

которое удалось мне придумать. Я решил жить, впрочем, нет — обживаться, а других развлечений в поймавшей меня комнате не существовало.

Итак, я начал читать. И очень скоро понял, что листаю страницы необыкновенной — святой книги. Увы, это открытие меня не особенно взволновало. Медленно, позорно медленно проникался я сутью и духом бессмертных страниц, но все-таки это происходило, что также вызывает во мне заслуженную гордость. Жуткие галлюцинации посещали меня в тот период, и вообще, что-то непонятное творилось с моим устойчивым (как я раньше полагал) рассудком. Я вчитывался и размышлял, размышлял и вчитывался, я излечивался, прозревал, и я достиг Понимания.

Неописуемые ощущения. Неописуемое время. Мои слова жестки и неточны, слова вообще слишком ограничены. Я не знаю Твоих слов… Чтобы рассказать о том удивительном периоде, надо наполнить ускользающий, непокорный текст живительной силой Твоей, Книга. Надо передать содержание Твое. Разве доступно мне это чудо? Те, кто вошел в Тебя, кто изведал благодать Твою, они поймут. Братья неведомые — они поймут. А что могу я, жалкий грязный червяк, едва оправившийся от душевного недуга? Недуга, длившегося двадцать пять лет…

Что я могу описать?

Я полон нетерпеливого желания описывать себя нынешнего. Когда требует рука, выводящая на бумаге неровные строки, я описываю себя прежнего. Что было между этими двумя «Я» — главная загадка моей Кельи.

МИР (продолжение)

Сколько времени он сидел — неизвестно. Часов в ванной комнате не было. Во всяком случае, не более ста двадцати минут. Он не возмущался, не ломился, не хныкал. Он отдыхал.

Звонок в дверь заставил его вспомнить, где он и зачем.

Прислушался. Раздался бодрый возглас:

— Ну как, стервы, проспались?

— Не волнуйся за нас, ублюдище, — последовал нежный ответ. — Иди лучше вон с тем придурком разберись.

— С Люмпом?

— Да нет! С хозяином.

— С кем?

— С хозяином квартиры этой. Как его… С Холеным.

Молчание.

— Врете, — и через некоторое время. — Где он?

— В ванной. Мы его заперли.

— И как?

— Пока молчит.

Мужской голос казался знакомым. Уверенный, наглый голос.

— Выпустите! — крикнул Холеный.

Приблизилось топанье, дверь открылась. Несомненно, новый гость был знаком. Низкорослый, плотный, со взбитыми волосами. Правильно, девочки же говорили! Голяк — такая кликуха, а настоящее его имя…

— Костя! — сказал Холеный. — Что это… — он вспомнил приличествующую ситуации грубость, — за драные мочалки под моей крышей?

Голяк долго вглядывался — изучал, припоминал, удивлялся. Наконец, решил поработать языком:

— У Люмпа спрашивай, это он с ними живет. А ты… У кого прятался, чистюля?