Работа актера над собой (Часть II)
Шрифт:
— Чей же вы интимный критик? — расспрашивал меня Аркадий Николаевич с впившимися в меня глазами и точно не узнавая.
— Сожителя, — проскрипел я.
— Какого сожителя? — допытывался Торцов.
— Названова, — признался я скромно, по-девичьи опуская глаза.
— Втерлись-таки в него? — давал мне нужные реплики Аркадий Николаевич.
— Вселен.
— Кем?
Тут снова визг и хохот душили меня. Пришлось успокаиваться, прежде чем сказать:
— Им самим. Артисты любят тех, кто их портит. А критик… Новый порыв визга и хохота не дал мне договорить мысли.
Я
— Что же вы можете критиковать? Ведь вы же невежда, — ругал меня Аркадий Николаевич.
— Невежды-то и критикуют, — защищался я.
— Вы же ничего не понимаете, ничего не умеете, — продолжал поносить меня Торцов.
— Кто не умеет, тот и учит, — сказал я, жеманно садясь на пол перед рампой, у которой стоял Аркадий Николаевич.
— Неправда, вы не критик, а просто критикан. Нечто вроде вши, клопа. Они, как и вы, не опасны, но жить не дают.
— Извожу… потихоньку… неустанно… — проскрипел я.
— Гадина вы! — уже с нескрываемой злобой воскликнул Аркадий Николаевич.
— Ой! Какой стиль! — я прилег около рампы, кокетничая с Торцовым.
— Тля! — почти кричал Аркадий Николаевич.
— Это хорошо!., очень, очень хорошо! — Я уже кокетничал с Аркадием Николаевичем без зазрения совести. — Тлю ничем не отмочишь. Где тля, там и болото… а в болоте черти водятся и я тоже.
Вспоминая теперь этот момент, я сам удивляюсь своей тогдашней смелости и наглости. Я дошел до того, что стал заигрывать с Аркадием Николаевичем, точно с хорошенькой женщиной, и даже потянулся своим жирным пальцем суженной руки с красными ладонями к щеке и носу учителя. Мне хотелось его поласкать, но он инстинктивно и брезгливо оттолкнул мою руку и ударил по ней, а я сожмурил глаза и через щелочки продолжал кокетничать с ним взором.
После минутного колебания Аркадий Николаевич вдруг обхватил любовно мои обе щеки ладонями своих рук; притянул меня к себе и с чувством поцеловал, прошептав:
— Молодец, прелесть!
И тут же почувствовав, что я его вымазал жиром, который капал с моего лица, прибавил:
— Ой! смотрите, что он со мной сделал. Теперь действительно и водой не отмочишь.
Все бросились его отчищать, а я, точно обожженный поцелуем, вскочил, выкинул какое-то антраша ногами и побежал со сцены своей названовской походкой под общие аплодисменты.
Мне кажется, что мой минутный выход из роли и показ своей настоящей личности еще больше оттенил характерные черты роли и мое перевоплощение в ней. Прежде чем уйти со сцены, я остановился и снова на минуту вошел в роль, чтоб повторить на прощание жеманный поклон критикана.
В этот момент, повернувшись в сторону Торцова, я заметил, что он с платком в руке, приостановив свое умывание, замер и пронзал меня издали влюбленными глазами.
Я был по-настоящему счастлив, но не обычным, а каким-то новым, повидимому, артистическим, творческим счастьем.
В уборной спектакль продолжался. Ученики давали мне все новые и новые реплики, на которые я без запинки, остро отвечал, в характере изображаемого лица. Мне казалось, что я неисчерпаем и что я могу жить ролью
Это продолжалось даже и тогда, когда грим и костюм были сняты и я рисовал образ своими личными природными данными, без помощи грима и костюма. Линии лица, тела, движения, голос, интонации, произношение, руки, ноги так приспособились к роли, что заменяли парик, бороду и серую тужурку. Два-три раза случайно я видел себя в зеркале и утверждаю, что это был не я, а он — критикан с плесенью. Я берусь сыграть эту роль без грима и костюма в своем лице и платье.
Но это еще не все: мне далеко не сразу удалось выйти из образа. По пути домой и придя в квартиру, я поминутно ловил себя то на походке, то на движении и действии, оставшихся от образа.
И этого мало. Во время обеда, в разговоре с хозяйкой и жильцами, я был придирчив, насмешлив и задирал не как я, а как критикан. Хозяйка даже заметила мне:
— Что это вы какой сегодня, прости господи, липкий!..
Это меня обрадовало.
Я счастлив, потому что понял, как надо жить чужой жизнью и что такое п_е_р_е_в_о_п_л_о_щ_е_н_и_е и х_а_р_а_к_т_е_р_н_о_с_т_ь.
Это самые важные свойства в даровании артиста.
Сегодня во время умывания я вспомнил, что, пока я жил в образе критикана, я не терял себя самого, то есть Названова.
Это я заключаю из того, что во время игры мне было необыкновенно радостно следить за своим перевоплощением.
Положительно я был своим собственным зрителем, пока другая часть моей природы жила чуждой мне жизнью критикана.
Впрочем, можно ли назвать эту жизнь мне чуждой?
Ведь критикан-то взят из меня же самого. Я как бы раздвоился, распался на две половины. Одна жила жизнью артиста, а другая любовалась, как зритель.
Чудно! Такое состояние раздвоения не только не мешало, но даже помогало творчеству, поощряя и разжигая его.
…………… 19.. г.
Сегодняшние занятия были посвящены разбору и критике того, что мы, ученики, дали на последнем уроке, прозванном „маскарадом“.
Торцов говорил, обращаясь к Вельяминовой:
— Есть актеры и особенно актрисы, которым не нужны ни х_а_р_а_к_т_е_р_н_о_с_т_ь, ни п_е_р_е_в_о_п_л_о_щ_е_н_и_е, потому что эти лица подгоняют всякую роль под себя и полагаются исключительно на о_б_а_я_н_и_е своей человеческой личности 4. Только на нем они строят свой успех. Без него они бессильны, как Самсон без волос.
Все, что закрывает от зрителей человеческую природную индивидуальность, страшит таких актеров.
Если на зрителя действует их красота, они выставляют ее. Если обаяние проявляется в глазах, в лице, в голосе, в манерах, они преподносят их зрителям, как это делает, например, Вельяминова.
Зачем вам перевоплощение, раз что от него вы будете хуже, чем вы сами в жизни. Вы больше любите с_е_б_я в роли, чем р_о_л_ь в себе. Это ошибка. У вас есть способности, вы можете показывать не только себя, но и создаваемую роль.