Работорговцы

Гаврюченков Юрий

Михан опомнился, дёрнул повод, жеребец отпрянул. Карпов конь тряхнул башкой, зубы клацнули возле жеребячьего крупа, промазал. Вороной зареготал. Полурык-полуржание был страшен, аки глас льва. Михан шарахнулся, засуетился, нагнал своих. Жёлудь глядел настороженно, а Щавель и ухом не повёл, покачивался на кобылке, будто зноем сморенный. Ветер разносил перед ним пыль, гоня прочь слепней и всякую летающую нечисть.

И как с такой подачей вписаться в коллектив?

На привале заморосило. Сойдя к опушке, отряд встал на перекус, но

радости от того не было. Похмельные ратники давились сухомяткой и роптали промеж собой, что пожрать можно было бы в седле, не задерживаясь попусту, а до темноты поспеть к Валдаю. Кони? Да ничего им не будет. Дотянут. Ночью пожрут, сейчас время дорого.

Щавель прошёлся по каравану, прислушиваясь, приглядываясь, прикидывая, насколько боеспособны ражие витязи. Не нравилась ему княжеская рать. По всему выходило, что дружинники горазды мужичьё по сёлам гонять, против разбойничьего войска сдюжат, но выставлять их супротив басурман бесполезно. Столкнутся в чистом поле с конницей, и побегут. Ни оружия воевать ханских драгун, ни духовитости нет. А, ежели башкорты налетят, то и вовсе без единого выстрела саблями порубят в капусту и помчатся дальше с волчьим воем, будто никакой дружины на пути не стояло.

Уличное это было войско. Сторожить кремль, гнобить для порядочка безропотных селян, да собирать дань по городам и весям, вот на что оно годилось. Впрочем, рассудил Щавель, светлейший не Орду воевать отправил, а ловить рабов. Да ещё вразумить в окрестностях умом попутавшихся. Здесь дружинники себя проявят с лучшей стороны. Более ничего от них не требуется.

Стараясь быть на виду, Щавель приблизился к телеге, возле которой спорили Карп и сотник Литвин. Караванщик на чём-то настаивал, толкая пузом собеседника. Сотник, привычно не сдвигаясь ни на шаг, лениво отпирался, заедая речь печёным яйцом и ломтём белого хлеба.

— …Дружно рысью пойдём, — на последнем слове изо рта сотника вылетели крошки, а сам он отёр усы ладонью.

— Чё ты плюёшься, чёрт, — отряхнулся Карп, плётка человечьего волоса была бережно заткнута за пазуху, только рукоятка краем торчала. — Это ты рысью, а телеги отстанут. Все вместе будем двигаться быстрым шагом. Вместе ушли, вместе пришли. К ночи поспеем в Валдай и встанем на день. Подождём, когда распогодится, да оттянемся не хуже, чем в Звонких Мудях.

— Сам поспевай к ночи, — упорствовал Литвин, косясь на пасмурное небо.

Начальники отвлеклись на постороннего и недовольно примолкли, как бы на краткое время, чтобы перевести дух. Давая понять, что их отвлекли от важного и лучше так не делать. Сотник даже доедать не стал. Приготовился захавать хлебушка, но как бы выжидал с брезгливым нетерпением.

Щавель постоял напротив них, бесстрастно изучая каждого по очереди.

— Гнать коней не будем, — постановил он, заткнув на вдохе собравшегося к неприветливому вопросу Карпа. — Дождь нам не помеха, не растаем. Заночуем в лесу. Днём проедем Валдай, там нам делать

нечего. У повёртки со старого тракта станем на ночёвку. С утра свернём, до Бологого двадцать вёрст по насыпи. Идти будем ровно, в Бологом кони отдохнут, а для нас дело найдётся.

— Ты чего тут раскомандовался? — забуровил караванщик и натолкнулся на встречный взгляд бледно-голубых глаз Щавеля, стылый, как талая вода…

…и льдины. Льдины плывут по реке. Мальчик стоит у самой воды, а река широкая, другой берег теряется в дымке. Река чёрная, у кромки льда сидит ворона. Голос невидимой бабы тянет песню: «Издалека до-олго течёт река Во-олга». Мальчику зябко, он один на широком поле, ни родни, ни дома. Только холодная природа разговаривала с ним.

«Ты умрёшь, умрёшь», — шелестели ивы.

«Ты умрёшь, умрёшь», — журчала вода.

— Отпусти, — выдавил караванщик. — Не держи…

— Я не держу, — миролюбиво согласился Щавель. — Ты сам себя в капкан загнал.

Карп протяжно выдохнул и поник, словно сдулся.

Щавель обратил взор на Литвина. Сотник потупился.

— Мне за движением назначено смотреть. Ты знаешь, я князем поставлен, — упорядочил отношения старый командир, чтобы у начальников более не возникало сомнений. — За Арзамасом я вас оставлю, уважаемые. Карп займётся своим делом, а ты, сотник, своим. И все будут довольны.

— Будем, — сказал Литвин, не смея спорить.

— И ты, Карп, тоже будешь доволен, — обронил Щавель, переведя внимание на караванщика.

— Да, — не осмелился прекословить знатный работорговец, когда-то мальчонкой утащенный злыми татарами в полон, а потом выдвинувшийся на руководящую работу за счёт тяжёлого характера, могучего здоровья и выпестованной кнутом злобы.

Щавель вернулся к своим. Парни, почтенный Альберт Калужский и Лузга кучковались наособицу, причем, последний что-то рассказывал, оживлённо жестикулируя.

— Там у них есть моцотыкл. Садишься в седло, хвать за рога, ногой по стременам как пнёшь, и давай ему роги накручивать, а он рычит и мчится как бешенный.

— Не, у нас такие не водятся, — степенно ответствовал Жёлудь.

— Да он железный, как шведский пароход. Мчится, как ветер, и воняет будь здоров.

— Тьфу, срань, — сплюнул парень.

— Прости и помилуй, — осенил себя святым знамением Альберт. — Не может Господь милосердный допустить в мир такую пакость, разве что в наказание нам грешным.

— Не веришь? Руби мой уд на пятаки! — страшно забожился Лузга, обращаясь сразу ко всем. — Суйте в зад мне наждаки, если я вру!

— В Орде водится много престранных зверей, — примирительно воздел ладошки целитель. — Не все они от Творца, иные вышли из рук человеческих, покоряя бренную плоть торжеству научного разума.

— Вот бы на таком промчаться, — мечтательно вздохнул Михан. — Быстро он бежит?

— Галопом. Да что там галопом, любого скакуна обгонит вмиг. Летит как вихрь.