Работорговцы
Шрифт:
— Бутсде, — тряхнул гребнем Лузга и пошкандыбал на конюшню, где в чересседельной суме хранилась заветная котомка. И хотя в отряде шарить по чужим пожиткам было не принято, он старался не спускать глаз с ценного имущества, и вообще держался поближе к навозу, исповедуя древнюю правду: слаще пахнешь — крепче спишь.
Лузга подвёл кобылу к самому крыльцу. Щавель взлетел в седло, проехал мимо вышибал, не удостоив горемычных взглядом. Ратники распахнули перед ним ворота. Кобыла вынесла Щавеля на улицу Котовского, где ожидала городская стража. Подошёл начальник конвоя, поклонился боярину.
— Возьми.
— Сделаю, как прикажешь, боярин, — страж затолкал увесистый цилиндрик за пазуху и отправился принимать контингент.
Под смешки Михана, по такому случаю повязавшего на башку сикось-накось свой любимый красный платок, бывшие едропумедовы вышибалы покинули двор. Бряцали цепи, падали наземь горючие слёзы.
Начальник пересчитал подопечных, выстроил невольников на улице имени каторжника перед памятником, зычно произнёс древнюю формулу Охраны:
— Граждане задержанные, вы переходите в распоряжение конвоя. За время нахождения под стражей запрещается курить, разговаривать, нарушать целостность крыши, стен, пола, допускать нарушения внутреннего распорядка. При невыполнении требований конвой имеет право применить физическую силу и спецсредства. При побеге конвой применяет оружие без предупреждения. Слава России!
— России слава! — в один голос выдохнули бедолаги, повинуясь силе заклятия.
Начальник конвоя вопросительно глянул на боярина, безмолвно наблюдавшего за процедурой. Щавель кивнул.
— Нале-во! — во всю глотку рыкнул начальник. — Разобрались по парам, сучьи дети. Шагом марш!
Чернокафтанники под звон кандальный отправились на княжеский суд, а Щавель заехал во двор и, не слезая с седла, провёл развод. Карп с людьми готовили обоз к завтрашнему выходу. Охранять их осталась десятка Фёдора, а десятка Сверчка, лепила, бард и Михан оказались предоставлены сами себе.
Всё это время бард Филипп прятался неизвестно где. Вероятно, якшался со сволочью и социально близким людом. Когда он явился, то видок имел такой, будто всё это время лежал в обнимку с бочкой браги. От него разило дрожжами и кислятиной.
«В солодовне спал», — принюхался Щавель. И хотя запрет на кабачное дело кончился только сегодня с восходом солнца, пьянки на пивоварнях прекратить можно было только спалив их дотла. Вышний Волочёк нуждался в прополке, но выдирать из грядки полезные культуры Щавель не планировал. Закинув за спину налуч и колчан, вышел со двора, сопровождаемый оружным Жёлудем и Лузгой, который был нагружен котомкою. Он поначалу шкандыбал рядом, но потом стал нагонять, запыхался и взмолился:
— Подождите, кони, куда вы гоните!
— Да мы вроде никуда не торопимся, — удивился лесной парень.
— Возьми у него котомку, — приказал Щавель сыну и добавил, обращаясь к Лузге: — Развивайся. Тебе с нами в Белорецк идти.
— До Белорецка как до Китая раком, — огрызнулся Лузга. — Я ноги до жопы сотру.
— Князь приказал, значит, дойдёшь, — обронил Щавель.
— Верхом доеду, — заверил Лузга.
— До Белорецка, как до Китая раком, научишься ходить, — старый командир увлёк спутников
Щадя Лузгу, он сдерживал прыть, но тот даже налегке ныл и отставал от привыкших к пешедралу лучников:
— Куда вы шпарите без атаса?
— На старую поварню, — бросил Щавель. — Осмотреться там надо, засидку сделать и до рассвета обернуться. — Покосился на сына: — Ты узнал, где она находится?
— Да, батя. За выселками, что у Льнозавода, по тропе в лес. Там у прудов, где раньше лён мочили, давно всё запущено. Я подходы разведал. Нормально можно устроиться.
— Огоньки видал?
— Видал, батя, — вздохнул Жёлудь. — Дюже поганые.
— Будем гасить, — сказал Щавель.
Улицы Вышнего Волочка после отправки речного каравана преобразились, сделались чище и, как будто, добрее. Сплывшая на ладьях сволочь унесла с собой серый налёт порочной мерзости, которую привносят в город массы людей с богатым жизненным опытом. А, может, просто меньше стало попов, да вышибалы в чёрных кафтанах повывелись. Тверёзые мужички ловко мастрячили кровли на пристройках, бабы шныряли с корзинами на базар и взад, ихние детишки разом обрели весёлый, ухоженный вид. Двигаясь тротуарами, Жёлудь зырил по сторонам и не уставал удивляться всеобщему преображению, случившемуся, стоило бате волевым решением раздавить насосавшегося паука. Об углах улиц Парижской Коммуны и Вольфрама Зиверса на гранитном постаменте красовалась ещё одна культурная ценность литого чугуна, воздвигнутая на городское благо щедрым ростовщиком. На фоне избушек родного поместья, за которыми громоздилась буровая вышка, кучерявый гений в сюртучке шаловливо присел на вертикальный столбик. «Сегодня с божией помощью отымел керн. Ас Пушкин», — хвастался золотыми буквами блудливый ас. Жёлудя передёрнуло. Памятники, которыми украшал город покойный Едропумед, отчего-то не облагораживали окрестности, как, например, эльфийские скульптуры Мандельштама и Цветаевой в Тихвине, а привносили явственно ощутимую душевную пакость.
— И это наше всьо? — Лузга харкнул на постамент, гневно тряхнул ирокезом, сунул руки в карманы.
— Какая культура, такие кумиры, — обронил Щавель.
— Это ж надо придумать. Того, кто это ставил, самого бы на кол.
— Того, кто это ставил, уже черви едят, — напомнил старый лучник.
— А, ну да! Вот же урод был, пидорас его понюхал, — Лузга стрельнул глазами в сторону Жёлудя, сдержался, помолчал, добавил в его сторону: — Едропумед христианином был. Теперь, по ихнему согласию, за самоубийство в аду горит. Ну, да по вере воздастся.
— Как бы, — сказал Щавель.
— А чего там такое в кабинете ростовщика вышло, батя? — Жёлудь всё не решался как следует выведать о кончине Едропумеда. Подкатывал несколько раз с расспросами, но отец отмалчивался.
— Разговор вышел, — сказал Щавель. — По факту Едропумед не вынес тяготы вины, достал незаконно хранимый огнестрел и вынес себе мозги.
— И чего? — эту версию Жёлудь уже слыхал.
— Завтра двинемся в путь. Впереди Москва.
— Боязно, батя, — признался парень.