Рабы ГБ
Шрифт:
Ну, а что было потом, после судебного заседания?
Помню, поздно вечером после суда я сидел дома у Константина и Светланы, дожидаясь, когда наступит мой час отправляться в аэропорт. Светлана плакала. Я, как мог, утешал ее...
Потом улетел в Москву
Что потом, после суда?
Что, что...
Десятки писем и телеграмм, возмущенных итогом этого процесса (среди них - и академика Д. С. Лихачева). Сам Константин Азадовский в письме к председателю КГБ Крючкову написал:
"Несмотря на всю очевидность добытых судом доказательств, суд трусливо уклонился от принятия решения. Вместо того чтобы
Что еще потом?
Ни один из знакомых К. М. Азадовского, как и предполагалось, никакой повестки ни от какого следователя так и не получил, и в конце 1988 года его уголовное дело было прекращено "за недоказанностью преступления".
Но из КГБ К. М. Азадовскому ответ все-таки пришел. Некий сотрудник КГБ В. П. Попов (так и было подписано: "сотрудник") написал: "... установлен факт неправомерного участия двух сотрудников УКГБ СССР по Ленинградской области в проведении милицией обыска у Вас в квартире. В связи с этим по изложенным Вами в жалобах фактам проводится служебное расследование..."
Но что, что все-таки произошло на самом деле?
Каждый участник этой истории действовал будто актер, которому дали роль из одного спектакля, а вышел на сцену - и сюжет другой, и костюмы не те, и время какое-то иное. Это, на самом деле, как в неправильной пьесе: один актер спрашивает, как пройти на электричку, а другой отвечает: "Дворецкий свечи зажег, не волнуйтесь..."
Да, да... Так и было.
Помню, как, заканчивая тогда статью, я написал:
"И это все было не в 1937 году - в восьмидесятые. На памяти поколений, которые сегодня дышат, дышат и все еще не могут надышаться воздухом перестройки".
"Воздух перестройки..." Да...
Эта статья была опубликована, повторяю, в августе 1989 года. В среду, 9-го... Накануне, в воскресенье, ко мне приехала из Ленинграда съемочная группа телепрограммы (тогда очень популярной) "Пятое колесо". Я давал интервью с уже сверстанной газетной полосой и, рассказывая историю Константина Азадовского, несколько раз повторил: "Если эта статья не выйдет, то кто в этом виноват - известно: КГБ СССР".
И казался себе ужасно смелым. Да...
Но шел-то 1989 год.
Именно в этом году была отменена цензура, а еще за год до этого, рассказывая злоключения одесского капитана Малышева, отсидевшего в камере КГБ, саму аббревиатуру этого слова нельзя было употреблять в отрицательном смысле ("Его пригласил уполномоченный" - было написано у меня. Чего уполномоченный? Милиции? Пожарной охраны? Господа Бога? "Но, - предупредил меня уже либеральный тогда цензор, - вставишь слово "КГБ", придется, как написано в наших инструкциях, получать в КГБ визу, и плакала твоя статья").
Теперь о том, что тогда не вошло в статью.
Дело-то в том, что статья эта должна была выйти не в августе 1989-го, а в сентябре 1988-го.
Уже висела сверстанная полоса на стенах редакционного начальства, уже я позвонил в Ленинград Косте
"Все, наконец-то!", уже я представлял, какая реакция будет на следующий после выхода газеты со статьей день.
И вдруг вечером, буквально за два дня до выхода номера в печать, статья исчезает из планов газеты и оказывается на столе у председателя КГБ В. А. Крючкова.
– Зачем? Что вы наделали?
– помню, чуть не плача спрашиваю у тогдашнего главного редактора Ю. П. Воронова.
– Ну, они проверят, разберутся, - смущенно отвечал главный, человек с порядочной биографией, но давно уже сломленный жизнью.
– Да что уж тут разбираться? Газета уже полтора года разбирается! Прокуратура разбиралась! Суд уже был!
– Да что вы так волнуетесь! Ведь Крючков - не Чебриков. Крючков - из разведки. Да, из разведки, из разведки...
– И главный почему-то открыл лежавший на столе правительственный справочник и стал настойчиво тыкать пальцем в столбик "В. А. Крючков", под которым была изложена биография этого нашего Зорге.
Потом, помню, я долго не мог идти из редакции, сидел, смотрел в зимнее ночное окно и никак не мог решиться набрать ленинградский номер...
Ох, как тяжело было в тот момент! Казалось бы, давно нужно было к такому привыкнуть: сколько раз в жизни моих друзей и в собственной жизни случалось подобное... То цензура, то перепуганный редактор, то вообще какие-то неведомые силы, но каждое новое происшествие ломало тебя, как будто все это случилось с тобой впервые.
Каким был для меня тот вечер? Забыл, не помню... Скорее всего, купил бутылку водки, пошел к кому-нибудь из друзей... Помню только одно: в тот вечер я так и не решился позвонить в Ленинград. Позвонил только в понедельник, когда уже твердо решил сам для себя: нет, этот номер так не пройдет, пусть зубами, но обязательно вырву статью из пасти Крючкова.
Чем было славно наше редакционное начальство, так это тем, что оставляло журналиста один на один с властью, государством, целой вселенной.
Но что я мог тогда сделать?
И потянулись дни, недели, месяцы.
Время от времени я заглядывал в наши командирские кабинеты. Начальники пожимали плечами: "Ну, сам знаешь, где статья..." А один наш тогдашний заместитель главного, человек достаточно циничный, чтобы всерьез воспринимать судьбы всяких там газетных героев, откровенно сказал: "Да это же никогда не будет напечатано, ты уж мне поверь. Я никогда не ошибаюсь".
Крючков молчал, а мои начальники без его позволения не хотели и слышать о том, чтобы рискнуть опубликовать статью даже при уже ликвидированной цензуре.
Наверное, в мае или в начале июня меня вызвал тогдашний первый заместитель главного редактора Ю. Изюмов и протянул мне текст.
– Что это?
– спросил я его.
– Звонили из КГБ. Передали свои замечания. Я их записал. Чудом этот лист бумаги, написанный рукой Изюмова, сохранился в моем архиве:
"1. Некая предвзятость в подходе к мат-лу. Автор настраивает читателя на восприятие дела Азадовского как политического, якобы инспирированного КГБ. Пытается провести параллель с массовыми процессами 1937 г. Оснований для этого нет (там - внесудебное, пытки и т. д.). Здесь - нарушение УПК, работники КГБ не внесены в протокол, за это наказаны (об этом не сказано).