Рабы свободы: Документальные повести
Шрифт:
9 марта 1929 г.
Пусть это письмо прозвучит как запоздалое поминальное слово над могилой Михаила Булгакова. Все-таки главным в его жизни было — не диалог с вождем, а разговор с читателем. Он состоялся, и этому не смогли помешать ни Сталин, ни его ОГПУ.
Русский Леонардо
ПАВЕЛ ФЛОРЕНСКИЙ
Бывшие
Умрет вместе со мной
Удел
Бывшие
Воюя с собственным народом, советская власть пресекала его историю, рушила материальный и духовный уклад, посягала на само сознание и основу основ — родной язык. Языкоборчество, равнопреступное душегубству, началось с первых лет новой власти и выражалось по-разному: уничтожались основные хранители и творцы языка — крестьянство и интеллигенция, обескровливался и обеднялся словарь, сводимый к советскому волапюку — жаргону из дежурных пропагандистских фраз и элементарной бытовщины, происходило массовое засорение речи иностранными заимствованиями и всевозможными сокращениями-уродами вроде ВКП(б) и ВЦИК, ЦК и ЧК, Наркомпрос и Агитпроп, ликбез и культпросвет, Ревтрибунал, КИМ, колхоз, сельмаг… несть им числа! И даже вместо привольного и певучего естественного выдоха — Россия, занозой в языке засело — РСФСР…
Хлебное поле родной речи стало похоже на вытоптанный, заваленный хламом и отбросами, поросший сорняками пустырь, где тоскует сердце и нищает разум. Прекрасные и насущные, как спелые колосья, слова редели и исчезали, потому что уходили из жизни те понятия, которые они выражали: милосердие, душа, вечность, покаяние…
Святость — еще одно слово, чуть не покинувшее наш словарь, почти устаревшее в советское время. До святости ли, когда трудно сохранить само человеческое лицо, когда надо быть чуть ли не святым, чтобы остаться просто человеком!
Пухлый том следственного дела. Открыл — и сразу захлопнул. Лица, лица, молодые и старые, мужские и женские — несколько страниц, сплошь заклеенные фотографиями — и уже знаешь: все эти люди обречены, так или иначе, рано или поздно — погублены…
Захлопнул и, собравшись с духом, открыл снова.
Восемьдесят человек — богословы, священники, монахи, ученые, мастеровые, торговцы, медсестры, крестьяне — всех их объединила карающая рука ОГПУ и общая «вина» — вера в Бога. Единственная достоверная «вина», ибо все другие обвинения выдуманы, фальшивы. Вчитываюсь в ворох ордеров, протоколов, справок, квитанций, пытаюсь разглядеть в пучине, которая поглотила всех этих людей, — судьбы.
Одно имя среди них — великое: Павел Александрович Флоренский, «русский Леонардо да Винчи», как его называют сегодня.
Крупнейший мыслитель, религиозный философ, богословский труд которого — «Столп и утверждение истины» — стал событием в культуре Серебряного века и прославил автора еще в молодом возрасте. «В отце Павле, — писал другой философ, друг Флоренского Сергей Булгаков [87] , - встретились культурность и церковность, Афины и Иерусалим…»
87
Булгаков С. Н. (1871–1944) — религиозный философ и писатель. В 1922 г. выслан по административному решению ГПУ за границу.
Универсальный ученый — математик, физик, изобретатель, инженер, соединивший исследования с огромной практической работой: преподаванием, сотрудничеством в журналах, службой в научных учреждениях и экспериментальных
Но еще и писатель, поэт, филолог, историк, искусствовед, архивист…
И кроме того, как сам он считал, — главным образом священник, пастырь Церкви, выходивший к народу с проповедью любви и добра, имевший свой творческий опыт общения с Богом и ставший живым мостом между Церковью и интеллигенцией. Вокруг Флоренского сложился общественный круг, во многом определивший духовную атмосферу его времени. А ныне имя отца Павла Флоренского Русская православная церковь чтит так высоко, что помышляет канонизировать его как святого — мученика двадцатого века.
Современников Флоренского помимо его талантов и трудов особо поражал сам образ этого человека — чистый и цельный, как бы приподнятый над всеми, нездешний, устремленный к совершенству, к Небу, по словам того же Сергея Булгакова, сравнимый с истинным произведением искусства.
Интересы Флоренского-ученого столь же многообразны, сколь и глубоки: биосфера и пневматосфера («особая часть вещества, вовлеченная в круговорот… духа»), анализ пространства и времени, теория относительности, проблемы языка и народного быта, музееведение, греческие символы, электротехника, материаловедение, геология. Даже простое перечисление его трудов удивляет: «У водоразделов мысли» (статьи об искусстве) и «Диэлектрики», «Число как форма» и «Философия культа», «Древнерусские названия драгоценных камней» и «Заливочные составы для кабельных муфт»…
Но дело не столько в перечислении, сколько в значении его работ — везде он проявил себя как новатор, открыватель целых течений и направлений в науке и культуре. Беда наша, что работы эти — в большинстве своем — не увидели света при жизни автора и с опозданием доходят до нас, восполняя зияющие провалы нашего сознания, что имя Флоренского замалчивалось и вычеркивалось из истории, и только теперь открывается его истинное значение и величие.
Причина всего этого стара, как мир: он слишком опередил свое время. И сам это прекрасно сознавал, не тешил себя иллюзиями. В одном из последних писем Флоренский дал такую горькую арифметику своей трагедии: «Оглядываясь назад, я вижу, что у меня никогда не было действительно благоприятных условий работы, частью по моей неспособности устраивать свои личные дела, частью по состоянию общества, с которым я разошелся лет на 50, не менее, — забежал вперед, тогда как для успеха допустимо забегать вперед не более чем на 2–3 года».
Казалось бы, такой человек мог составить славу России еще при жизни. Но, как сказано, — нет пророка в своем Отечестве. Древний закон о побитии пророка камнями, увы, не стареет.
В чем же разошелся Флоренский с обществом, в котором жил? Ведь он не был открытым противником революции, не боролся с советской властью, относясь к ним как к неизбежности, внешним обстоятельствам, при которых — каковы бы они ни были — всегда есть более важные дела. Голос вечности вообще звучал для него сильнее любой злобы дня.
Но именно поэтому злоба дня и обрушилась на него.
В эпоху попрания всех святынь он отстаивал общечеловеческие, христианские ценности — «вечности заложник, у времени в плену», как выражался Борис Пастернак. В век раздробленности сознания и узкой специализации наук искал синтез религии, науки и искусства и пролагал пути к будущему цельному мировоззрению. В пору, когда безверие было единственной разрешенной верой, высоко поднял святой крест и не опустил его даже под угрозой смерти. Среди людей, которые более чем когда-либо стали общественными животными, отстаивал право на свободное творчество.